Естественная история

Мир, а следовательно, природа, может рассматриваться как небо по преимуществу (Ест. ист. II, 1-2). И дело не только в том, что Плиний, следуя античной традиции, допускает отождествление космоса с небесным сводом. Он указывает на то, что все вещи в природе имеют "небесное" происхождение, так как с неба падают "семена всех вещей" (rerum omnium semina) и порождают все многообразие жизни земли и моря. Эти семена-образы (effigies) как бы выгравированы на небесном своде, и потому, говорит Плиний, неправы те[5371], которые полагают, что поверхность неба такая же гладкая, как у птичьего яйца. Некоторые из них можно видеть невооруженным глазом: в одном месте образ медведя, в другом — быка и даже одну из букв[5372] (Ест. ист. II, 7). Потому небо и называется по латыни "caelum", что оно все украшено резьбой (caelatum)[5373], резными изображениями всего сущего, в том числе и знаками зодиака (Ест. ист. II, 8-9). Все эти знаки и изображения превращают небо как бы в сплошное ювелирное изделие с "чрезвычайно белым, проходящим через зенит кругом" (candidiore medio per verticem circulo — II, 7), т.е. Млечным путем в качестве самой крупной детали.

Таким образом, греки вполне заслуженно называли вселенную "ornamentum" — "драгоценным украшением" (так Плиний переводит греческое κοσμος), да и латинское слово, означающее "мир" — mundus по существу значит то же самое и употребляется "из-за совершенного и безусловного изящества" (a perfecta absolutaque elegantia — II, 8).

По мнению Ж. Божё, такое отождествление рисунков, украшающих небо, с "семенами всех вещей", встречается во всей античной традиции только у Плиния и является результатом смешения стоической традиции[5374] (восходящей в свою очередь к Анаксагору) и астрологических представлений, в частности о знаках Зодиака [2. С. 122]. Однако, как можно заключить из слов самого Плиния, не все явления природной действительности представлены в небесных изображениях. [198] На небе нет чудовищ-монстров, которые рождаются в море из-за "смешения" попадающих в "изобилующую влагой" среду "семян" (Ест. ист. II, 7; IX, 2), и тех диковинных животных, которые появляются на свет в Африке от животных разных видов (VIII, 27). Возможно, эти удивительные существа находятся в противоречии с подлинными замыслами Природы (возникает ассоциация с аристотелевским объяснением уродов как ошибок в творческом труде природы-художницы. Но даже если не брать в расчет чудовищ (monstrifica) своего рода побочный и непредвиденный продукт деятельности Природы, то небо с его знаками — семенами всех вещей все равно не самодостаточно в плиниевской системе природы. Все явления природы существуют на небе как бы в возможности, но их действительное порождение происходит на земле и в море.

Отождествление природы в целом с той или иной ее частью достаточно ситуативно у Плиния. Если природа может отождествляться с небом в тех ситуациях, когда речь идет о мире и вселенной, то при изложении сюжетов, связанных с растениями, животными и особенно человеком, все атрибуты матери-природы переходят к Земле (напр., Ест. ист. II, 154). В свою очередь море объявляется едва ли не антиподом всей природы, поскольку в нем находятся подобия-призраки (simulacra) всех живых существ и неодушевленных предметов, которые встречаются во всем остальном мире и даже многое такое, чего больше нет нигде, кроме моря-чудовища (Ест. ист. II, 2). Как мы увидим ниже, Плиний в зависимости от контекста выделяет землю и море из всей остальной природы для того, чтобы показать, что первая с ее материнской любовью к человеку и является той природой и тем "естественным местом", которое человеку предназначено, и что от тех даров, которые человеку сулят мореплавание и морские глубины, ему следует воздерживаться. Вообще выделение отдельных частей природы, их противопоставление другим частям природы или отождествление с природой в целом носит у Плиния метафорический характер. Он может себе позволить и более смелые метафоры. Например, приравнять к природе, общей родительнице, свою родную Италию, объявляя ее "царицей и родительницей мира", но, правда, "другой" (Italia, rectrix parensque mundi altera — XXXVII, 201), по всей видимости, тоже стремясь указать своим италийским читателям на те преимущества, которые им представляет их собственное "естественное место".