Эстетическая бесконечность

С о к р а т. Клянусь богами, то истинные танцовщицы!.. Какой живой и грациозный пролог к совершеннейшим мыслям!.. Их руки словно вещают, а ноги будто пишут. Какой точностью наделены эти создания, как ловко овладели они своей изящной силой! Прочь все трудности, долой все терзания – так радостно откликаюсь я движениям этих фигур! Уверенность – здесь лишь игра; знание, похоже, обрело себя в действии, а разум внезапно отдался во власть этих природных граций… Взгляните на эту – самую изящную и безудержно поглощенную точностью исполнения. Кто она?.. Как она дивно устойчива и невероятно пластична… Она отдается ритму, вторит ему, так четко его воссоздает, что стоит мне лишь заслышать мелодию, то, даже закрыв глаза, я вижу ее танец… Я ищу ее взглядом, нахожу и уже не могу оторваться; я смотрю на нее, зажав уши, и тотчас же слышу звуки кифар, ибо сама она – воплощенные ритм и музыка.

Ф е д р. Мне кажется, тебя очаровала Родопа[219].

С о к р а т. Значит, у Родопы щиколотка чудным образом напрямую соединена с ухом. Какая точность! Она вдохнула молодость в одряхлевшее время!

Э р и к с и м а х. Да нет, Федр! Родопа – другая, столь нежная и легкая, неустанно ласкающая взор.

С о к р а т. Так кто же тогда это хрупкое чудо грации?

Э р и к с и м а х. Это Родония.

Танцующая вакханка. Прорисовка росписи древнегреческой вазы

С о к р а т. Значит, у Родонии ухо чудесным образом соединено со щиколоткой.

Танцовщица с кастаньетами. Прорисовка росписи древнегреческой вазы

Э р и к с и м а х. Впрочем, я знаю их всех, наперечет. Могу назвать каждую по имени. Из их имен складывается короткое стихотворение, которое легко запомнить: Нипсия, Нифоя, Нэма / Птила, Никтерида / Родония, Родопа / Нефела и Нексида[220]. Что же до маленького, столь неказистого танцора, то это Неттарион… Но царица Хора еще не появилась…

Ф е д р. Так кто же она, царица пчел?

Э р и к с и м а х. Удивительная и несравненная Атиктея[221].

Ф е д р. Как хорошо ты всех их знаешь!

Э р и к с и м а х. Все эти дивные создания имеют и другие имена! Одни даны родителями, другие – теми, кто с ними накоротке…

Ф е д р. Так ты к ним близок… Ты слишком хорошо их знаешь!

Танцующие менады. Прорисовка росписи древнегреческой вазы

Э р и к с и м а х. Даже более того. Чуть лучше, чем знают они самих себя. О Федр, ведь я же врач! Жрицы танца поверяют мне все свои секреты в обмен на секреты медицины! Они взывают ко мне по любому поводу: вывихи, нарывы, ночные кошмары, сердечная боль, всевозможные превратности их ремесла (включая значительные, чем чревата весьма подвижная их профессия), и загадочные недуги, читай ревность, вызванная как искусством, так и страстью, и даже сны!.. Им достаточно нашептать мне на ухо какой-то мучающий их сон, и я тут же могу указать, какой зуб у них болит.

С о к р а т. Дивный муж, определяющий по снам болезнь зубов, полагаешь ли ты, что у философов они все гнилые?

Э р и к с и м а х. Боги, защитите меня от колкостей Сократа!

Ф е д р. Взгляните лучше на эти бессчетные руки и ноги! Несколько женщин творят тысячи движений. Тысячи языков пламени, тысячи эфемерных подобий перистилей[222], вьющейся лозы, колонн… Образы растворяются, тают… Вот рощица с дивными ветвями, они колышутся от дуновений музыки! О Эриксимах, сон ли это, предвещающий новые страдания, новые опасные метаморфозы нашего разума?

С о к р а т. Нет, милейший Федр, это вовсе не сон, а явь.

Ф е д р. Я грежу наяву… Грежу о бесконечно приумножающей себя нежности, о встречах с нею в вихре сменяющихся девичьих форм. Я грежу о невыразимых связях, возникающих в душе между временем, плавными взмахами белоснежных рук и ног, звуками этой приглушенной симфонии, в которой все кажется воплощенным и развеянным… И, словно причудливый, пряный аромат, вдыхаю я эту смесь дев-чаровниц; я теряюсь в этом лабиринте граций, где они парами то исчезают с одной подругой, то вновь возникают с другой.

С о к р а т. О чувственная душа, неужели ты не видишь здесь нечто противоположное сну и неподвластное случайности? Но что есть, Федр, противоположность сну, если не иной сон?.. Или неусыпный и неустанный сон самого Разума! Но о чем должен грезить Разум? О том, что если бы разум грезил – стойкий, несгибаемый, прозорливый, плотно и властно сжав уста, – то его сон, пожалуй, и был бы тем самым сном, который наблюдаем мы ныне, – мир истинных сил и пройденных иллюзий. Да, сон, но сон, проникнутый гармонией, упорядоченный, состоящий из действий и строгой последовательности!.. Кому ведомо, какие высшие Законы грезят здесь о том, чтобы, приняв ясное обличье и сойдясь воедино, показать смертным, как истинное, кажущееся и необъяснимое могут сливаться и сочетаться по мановению Муз?