Эстетика

Небесполезно, быть может, здесь уточнить, что под словами «восприятие», «память», «воображение», «суждение» мы подразумеваем не результаты действия отдельных органов, из которых один имеет дар чувствовать, второй – вспоминать, третий – воображать, четвертый – судить. Люди более склонны, чем это принято думать, считать, что эти способности различны и существуют отдельно. Однако все перечисленные действия, которые познаются нами лишь по их результатам, совершаются одним существом, и это существо непознаваемо.

Раздел II

У животных, как и у вас, есть воображение, тому свидетель ваша собака, которая охотится в своих снах.

«Предметы вырисовываются в фантазии», – утверждает наравне с другими Декарт. Да, но что такое фантазия? И каким образом вещи вырисовываются в ней? При помощи некоей тончайшей материи? «Не знаю!» – таков ответ на все вопросы, относящиеся к первопричинам.

Ничто не поддается разумению без определенного образа. Для того чтобы вы могли воспринять крайне неясную идею бесконечного пространства, необходимо, чтобы у вас предварительно возник образ пространства в несколько футов. Чтобы воспринять идею Бога, необходимо, чтобы образ чего-то более могущественного, чем вы сами, долго будоражил ваш мозг.

Бьюсь об заклад, вы не творите ни одного представления, ни одного образа. Ариосто отправил своего Астольфо[295] на Луну лишь после того, как он долгое время слышал разговоры о Луне, святом Иоанне и паладинах. […]

У того, кто щедрее черпает образы из запасов памяти, и воображение богаче.

Трудность не в том, чтоб накапливать эти образы без удержу и отбора. Вы могли бы целый день мысленно рисовать без труда и напряжения прекрасного старца с окладистой седой бородой, облаченного в просторные одеяния, который восседает на туче, несомой толстощекими младенцами с парой красивых крылышек, или летит на гигантском орле; и всяческих богов и животных вокруг него; золотые треножники, спешащие на его совет; колеса, которые вращаются сами собой и, вращаясь, движутся, четырехликие, многоглазые, многоухие, многоязыкие и многоносые; а меж этих треножников и колес толпу мертвецов, воскресающих под раскаты грома; небесные сферы, которые танцуют, производя гармоничную музыку, и т. д. и т. п.; в домах для умалишенных нет недостатка в воображении такого рода.

Мы отличаем воображение, которое располагает события в поэме, романе, трагедии, комедии, которое наделяет характерами и страстями персонажей; такое воображение требует самого глубокого суждения и самого тонкого сердцеведения, такой дар необходим поэту, но его недостаточно – перед нами пока лишь план чертога.

Воображение, позволяющее наградить всех персонажей красноречием, приличным их состоянию и уместным в их положении, – вот великое искусство.

Необходимо еще образное воображение, благодаря которому каждое слово, не поражая ум, являет ему образ. […] Вергилий щедр на живописные выражения, которыми он обогатил прекрасный латинский язык и которые так трудно передать на наших европейских наречиях, горбатых и хромых потомках великого и стройного мужа, не лишенных, однако, собственных достоинств, что позволило создать с их помощью вещи в своем роде прекрасные.

Удивительное воображение проявляется в математике. Математику необходимо прежде всего ясно представить себе в уме фигуру или изобретаемую машину, ее особенности или действие.

Если воображение великого математика должно отличаться предельной точностью, воображение великого поэта должно быть отменно сдержанным.

Оно никогда не должно создавать образов несовместных, бессвязных, чрезмерных, недостаточно приличествующих сюжету.

Пульхерия в трагедии «Ираклий» говорит Фокасу:

Сгустится кровь моя и станет черной тучей,
И поразит его огнь молнии летучей.

Надуманные преувеличения такого рода недостойны юной принцессы, которой, если она, допустим, и слыхала, что гром образуется из земных испарений, не следует заключать из этого, что пары крови, пролитой в доме, образуют молнию.

Здесь говорит поэт, а не юная принцесса. У Расина мы не найдем столь неуместных образов; следует, однако, сказать, справедливости ради, что преувеличенность этого образа промах еще терпимый, и только нагнетание подобных фигур может нанести произведению урон непоправимый. […]

Крупный недостаток некоторых авторов, явившихся на сцену после века Людовика XIV, в том, что они непрерывно стремятся показать богатство своего воображения и утомляют читателя переизбытком изысканных образов, а также многократным повторением рифм, из которых по крайней мере половина совершенно не нужна. Все это и привело к тому, что такие стихотворения, как «Вер-Вер», «Монастырь», «Тени»[296], некогда бывшие в моде, ныне забыты.

Omne supervacuum pleno, de pectore manat

[297].