Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

По утверждению Н. В. Мотрошиловой, Шестов, говоря о судьбе Ницше, «одним из первых в мире выдвинул тезис о равновеликости мира и каждого отдельного человека, индивида»[270]. «Из первых» ли – об этом можно спорить. Но в самом высказанном тезисе заключено несомненное проявление гуманизма Шестова. В его философии ещё живёт тревога за судьбу конкретной, неповторимой личности, несчастной, отверженной, «покинутой истиной и моралью». В постмодернизме позднем, современном, увы, эти тревога и боль по поводу удела отдельной человеческой единицы уже выветрились, заменившись иронической отстранённостью и интеллектуальной игрой.

Как известно, сочинения Шестова дошли до широкого российского и русскоязычного читателя в «перестроечные» 90-е годы прошлого века. И сразу начались попытки углублённого осмысления его наследия. Они продолжаются и сейчас. Обдумывая идею (гипотезу) неклассического, постмодернистского характера философии Шестова, я с большим интересом познакомился с работами ряда современных историков философии (в основном российских, а также одного украинского), уделивших специальное внимание этому неординарному мыслителю Серебряного века[271]. Все эти публикации подготовлены учёными высокой квалификации, отлично знающими свой предмет. Тем полезнее, поучительнее поразмыслить над избранными страницами современной «шестовианы», в чём-то полностью разделяя позиции авторов, а в чём-то, естественно, и оспаривая их.

Меня интересовали лишь отдельные, определённые аспекты вышеназванных работ. О том, какие именно вопросы отечественного шестововедения привлекли моё внимание, какие ответы на них нашёл я в имеющейся литературе, на какие размышления это меня навело, и пойдёт речь ниже.

К какому философскому направлению (или направлениям) относят специалисты философию Л. Шестова?

Ю. В. Кушаков, подчёркивая оригинальность и даже уникальность концепции Шестова, говорит о том, что она не сводима ни к одному из известных, типичных философских направлений. Шестовское учение, по его мнению, расположено на стыке, на пересечении целого ряда школ и течений, к каждому из которых оно так или иначе причастно. Это – критическая философия, философия жизни, экзистенциализм, персонализм, «философия откровения (религиозного)», «мистический реализм». Опираясь на автохарактеристику самого Шестова, учёный приемлет также наименование «философия трагедии». Но одновременно, с аналогичной ссылкой, отвергает определение её как разновидности скептицизма[272]. С этим надо разобраться повнимательнее, здесь кое-что явно нуждается в уточнении.

О причастности философии Шестова к традициям экзистенциализма и персонализма уже говорилось выше. Причисление его учения к линии «философии жизни» также вполне оправдано – уже одним тем, что проводником мыслителя в мир адогматизма был не кто иной как Ницше, основатель этого направления. Шестов, со своей стороны, широко пользуется понятием «жизнь» и довольно обстоятельно излагает идеи автора «Заратустры». Но это употребление и это изложение отнюдь не аутентичные. Это фактически переложение принципов и мотивов ницшевской «философии жизни» на язык экзистенциалистской философии, гораздо более персоналистической и субъективированной.

Несколько удивляет, почему Ю. В. Кушаков, говоря о философии Шестова как о многостороннем, многофакторном образовании, не ставит вопрос о стержневом, основополагающем компоненте (или компонентах) этого образования. Вопреки заявлению самого маститого философа, есть все основания считать скептицизм доминирующим – либо одним из главных – ингредиентом этого оригинального учения.