Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

Сам Шестов не пользовался ницшевскими терминами – мифологемами «аполлонизм» и «дионисизм» (хотя, несомненно, мысль его вращалась в орбите этих понятий). Для обозначения того гармоничного, светлого, иллюзорного начала, которое у Ницше именовалось аполлонизмом (также – синоним одностороннего рационализма), русский философ прибег к более привычному на слух слову: «идеализм». Последний стал главной мишенью его критики. Шестовская критика «идеализма» бьёт по прекраснодушному, неоправданному оптимизму различных утопических построений, воздушных замков, воздвигаемых на базе рационалистических теорий и учений. И это делает её столь же актуальной для начала XXI века, как это было в начале ХХ-ого. Но нельзя не отметить при этом, что Шестов упростил для себя ницшевскую трактовку данной проблемы. У автора «Заратустры» оба начала – дионисическое и аполлоническое – важны для жизни, они взаимодополнительны; у его последователя эта гибкая соотносительность исчезает, элиминируется.

Философия Шестова есть некий аналог нынешнего постмодернизма, с его пафосом анти-Просвещения и антиутопизма. Вместе с тем, очевидно, что общий взгляд Шестова на мир приобретает глубоко пессимистический характер – более безотрадный, чем у его знаменитого предшественника.

Здесь уместно сказать о том субъекте, с позиций которого Шестов взирает на рационализированный наукой, моралью мир, яростно отвергаемый им. В этом пункте у Ницше и Шестова есть как сходство, так и существенное различие.

В центре антропологии того и другого находится «меньшинство». Но в случае Ницше это – аристократический круг избранных, обладателей воли к власти, обобщаемый образом Сверхчеловека. Шестов же выступает как выразитель и защитник позиций тех неудачников, к которым природа и Судьба оказались особенно безжалостными, сделав их болезненными исключениями из общего ряда, из остального, «нормального» человечества. К чему им абстрактные, общезначимые истины науки, нормы морали, благие религиозные предписания? Они замкнуты в своём «подполье», каждый в скорлупе своей несчастной индивидуальной судьбы, в тисках своего одиночества и безмерных страданий. Таких «несчастнейших» тоже немного (но среди них есть немало истинно великих людей).

Правы ли современные постмодернисты, называя одним из идейных истоков своего воззрения экзистенциализм (к которому относят и Л. Шестова с Н. А. Бердяевым)? Думаю, да. Экзистенциалистская философия переключает своё внимание на индивидуальную судьбу человека и его внутренний мир, соединяя этот перенос центра тяжести с острейшей критикой общезначимых идей, понятий и ценностей. Это как бы две стороны медали: утверждение ценности отдельной личности, с одной стороны, и дискредитация всего сверхличного – с другой. По отношению к второй части этого тезиса постмодернизм шестовский (ранний) и современный (поздний) едины. Вот что пишут, например, В. В. и О. В. Бычковы в статье «Эстетика», помещённой в «Новой философской энциклопедии»: «Сознательный эклектизм и всеядность (с позиции иронизма, берущего начало в эстетике романтиков и Кьеркегора и сознательной профанации традиционных ценностей) постмодернизма позволили его теоретикам занять асистематическую, адогматическую, релятивистскую, предельно свободную и открытую позицию». «Нет ни истинного, ни ложного, ни прекрасного, ни безобразного, ни трагического, ни комического. Всё и вся наличествует во всём в зависимости от конвенциональной установки реципиента или исследователя»[267]. Как видим, современный постмодернизм полностью отрицает наличие каких бы то ни было общезначимых, определённых ценностей, какой-либо их иерархии (кроме сугубо и узко конвенциональной). А путь к такому финалу проходит, в частности, через экзистенциализм.

В сравнении постмодернизма раннего и позднего кое в чём выигрывает первый. Вот показательный пример. Для Шестова – может быть, первого русского постмодерниста – вопрос стоял так: если индивидуум – всего лишь малая частица мирового целого, то должен ли он признать заведомый приоритет этого целого, а за собой оставить лишь служебную роль по отношению к ценностям, идеалам, репрезентирующим целое; хочет ли он считать себя оправданной жертвой во имя некоего всеобщего прогресса? Надо признать, что в традиции классического европейского рационализма подобная перспектива была вполне реальной. Так, о Гегеле (философском антиподе Шестова) П. П. Гайденко пишет следующее: «…Гегель называет историю, в отличие от природы, сферой, где реализуется свобода, а между тем обнаруживается, что на деле в истории нет свободы, в ней реализуется необходимость»[268]. «Поглощение отдельного индивида всеобщим» выставлено у Гегеля «в качестве идеала»[269].

Говорят: чтобы выпрямить согнутую палку, нужно перегнуть её в противоположную сторону. Так и поступает Шестов. Он примыкает к экзистенциалистской, кьеркегоровской крайности, где «единичное выше всеобщего». Что ж, такова логика острой полемики, её можно понять и хотя бы частично оправдать.