В выступлении на IV Российском философском конгрессе (Москва, 24–28 мая 2005 г.) мною было высказано предположение, что постмодернизм представляет собой современную форму скептицизма – философско-парадигматического вообще и культурного в особенности[257]
. Если эта гипотеза или интуиция верна, то постмодернизм включается в определённую традицию, имеющую за своей спиной столетия и даже тысячелетия.Скептическая философия каждой конкретной эпохи имеет свою доминанту и вытекающие из неё более частные особенности. Постмодернистский скептицизм XX века вырос и утвердился на почве отрицания принципа единства, целостности – как бытия, так и форм его постижения человеческим сознанием, духом вообще. Орудием познания и освоения мира всегда считался разум; постмодернизм же последовательно, систематически проводит линию контр-рациональности, антисциентизма и т. п. Атмосфера эпохи Просвещения, проникнутая верой в разум, в возможности преобразования мира на его основе, антитетична и враждебна постмодернизму, она является излюбленной мишенью его инвектив. Не будет преувеличением сказать, что постмодернизм – это анти-Просвещение. На место принципа единства мира и его постижения в целостных мировоззренческих образованиях постмодернизм ставит идею принципиального плюрализма, дезинтегрированности, фрагментарности, которая разрушает любую определённость, однозначность, какую бы то ни было ценностную иерархию.
У скептического миропонимания есть свои бесспорные достоинства и свои недостатки, ограниченности. Скептицизм всегда был эффективным средством против застоя мысли, различных проявлений догматизма. В то же время за ним нередко тенью следовали релятивизм и нигилизм. Будучи весьма чутким в обнаружении болевых точек развивающего познания и мироотношения, в постановке вопросов, скептицизм часто был куда менее активным и плодотворным в разработке позитивных решений выявленных проблем.
Существует ещё одна грань обсуждаемой здесь темы: единство и различие постмодернизма западноевропейского и русского. Этот аспект затрагивает в своей интересной и содержательной статье В. И. Самохвалова[258]
. Она полемизирует – на мой взгляд, достаточно убедительно – с автором другой, более ранней статьи, П. К. Гречко, считающим русский постмодернизм явлением вторичным, производным от западного[259]. На рубеже XIX–XX веков, когда единая нововременная (по генезису – христианская) картина мира перестала быть безальтернативной и зашла речь о проблематичности всеохватных, универсальных «систем» вообще, именно деятели русского Серебряного века, полагает В. И. Самохвалова, одними из первых ощутили и выразили это новое, нарождающееся умонастроение. Исследовательница считает это началом русского постмодернизма, фактически проложившего дорогу постмодернизму западному (ставшему впоследствии столь влиятельным и для нас как бы образцовым). Центральная мысль её статьи – о существовании русского постмодернизма конца XIX – начала XX века – представляется мне достоверной, подтверждаемой анализом культурных реалий, хотя и несколько непривычной на слух. (Да и «непривычность» объяснима: время зарождения постмодернизма отодвигается тем самым, по сравнению с общепринятым, на пять-шесть десятилетий назад!) Но у меня напрашиваются и два попутных возражения.Первое. В. И. Самохвалова считает важной, существенной особенностью русской модификации постмодернизма то, что в ней дезинтеграция бытия и сознания человека (наиболее адекватно выражаемая западным постмодернизмом) дополняется успешными поисками нового синтеза. То есть здесь «негатив» (разрушительная тенденция) сочетается с «позитивом» (конструктивная тенденция). Как гипотеза, такая мысль имеет право на существование. Но не утрачивается ли при таком подходе специфика постмодернистской парадигмы как таковой, дезинтегрированной по природе, по определению? Не стирается ли при этом качественное отличие нонклассики от классики? По-моему, столь радикально модифицированный постмодернизм перестаёт уже быть постмодернизмом в общепринятом смысле этого слова.