Говоря о поэтике трагического в творчестве Л. Андреева, в особенности о его концепции «онтологического трагизма», нельзя обойти вниманием отношение писателя к христианскому вероисповеданию, к религиозному мировоззрению вообще. Этот вопрос был остро-актуальным и одновременно болезненным для многих представителей интеллигенции Серебряного века. Достаточно вспомнить религиозный критицизм Д. С. Мережковского и В. В. Розанова, отвергавших православную ортодоксию и желавших обновить христианство путем вливания в него языческой жизненной силы, энергии. В эти годы наблюдается обострение интереса к гностицизму. Не остался в стороне от этих процессов и Леонид Андреев. Автор книги проявляет должный такт, необходимый для обсуждения столь сложной темы, всемерно старается избежать упрощений. Говоря, что Андреев никогда не был религиозным человеком, исследовательница вместе с тем справедливо отмечает, что христианство оказало на него значительное влияние. Как художник и рефлектирующий интеллигент, он жил исторической памятью христианства, активно использовал арсенал его идей, образов, символов. Свою цель писатель видел в том, чтобы воссоздать, оживить традиционные евангельские сюжеты и мотивы в новой, альтернативной, «ревизионистской» трактовке и тем самым подвергнуть их радикальному сомнению. Здесь он следовал, конечно, традициям гностицизма.
Эта общая установка была реализована им в рассказе «Елеазар», в повести «Иуда Искариот», где всеми презираемый предатель изображен самым верным и самоотверженным из учеников Иисуса. Тема жестоких испытаний силы религиозной веры, заставляющая вспомнить о ветхозаветном Иове, высокохудожественно воплощена писателем в рассказах «Молчание» и «Жизнь Василия Фивейского». Герои обоих произведений, священнослужители, претерпев многочисленные, страшные жизненные испытания, отрекаются от сана и веры, ибо «небеса пусты».
Неудивительно, что большинство представителей русской религиозной философии – современников Андреева просто его «не замечали», никак не отзывались на андреевские «провокации». (Кстати, иначе, как «провокацией», трудно назвать резко антирелигиозную пьесу Л. Андреева «Савва».) Но теперь, сто лет спустя, видимо, пришло время для объективного анализа «богоборческих» произведений писателя-бунтаря, сути его расхождений с традиционным христианским миропониманием. Собственно, это и делает А. Н. Киселёва в своей книге, делает непредвзято и достаточно успешно.
В своей общей, резюмирующей оценке трагического творчества Леонида Андреева исследовательница отмечает: «Важно и то, чего нет в творчестве Андреева. Нет высокомерной иронии и безграничной игры, столь частых в постмодернизме. Нет спокойного принятия абсурда и построения поэтики на его основе, которые находим у Беккета и Ионеско. Нет холодного философствования на темы людских страданий, отличающего многих экзистенциалистов». «Зато есть подлинные боль и скорбь, отличающие настоящих трагиков, и есть стремление (не всегда успешное и состоявшееся) победить зло в его многообразных формах силами искусства». С этими итоговыми, выношенными и прочувствованными, суждениями автора книги нельзя не согласиться.
В заключение своего, может быть, слишком затянувшегося предисловия хочу высказать личное мнение ещё по двум немаловажным, на мой взгляд, вопросам: о глубинной актуальности темы, освещённой в данной книге, и о качествах, проявленных её автором.
XX век закончился. Л. Андреев видел и отразил в своём творчестве, по сути, только начало столетия. Мы же сегодня, на правах потомков, имеем возможность мысленно обозреть всю его ретроспективу. Это столетие не зря назвали катастрофическим и трагическим.
XX век был веком войн: двух мировых и десятков локальных, захватнических и антиимпериалистических, национально-освободительных. Главным событием жизни старшего поколения россиян стала Великая Отечественная война против фашистской Германии и её сателлитов, победа в которой потребовала величайшего напряжения народных сил, оплачена миллионами человеческих жизней.
XX век принёс с собой революционные и контрреволюционные движения, вылившиеся в ожесточённую классовую борьбу и террор с обеих сторон.
На арену истории вышли массы. Трагедии приобрели массовый характер.
У всех этих трагедий, невиданных по глубине и масштабу, была и есть весомейшая