Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

При определении сущности трагического А. Н. Киселёва обратилась к известному обобщающему тексту А. Ф. Лосева на эту тему. Лосев пишет: «…Трагического не может быть там, где человек выступает лишь как пассивный объект претерпеваемой им судьбы. Трагическое родственно возвышенному в том, что оно неотделимо от идеи достоинства и величия человека, проявляющихся в самом его страдании». И ещё: «Трагическое как вид грозящего или свершающегося уничтожения вызывается не случайными внешними силами, а проистекает из внутренней природы самого гибнущего явления, его неразрешимого раздвоения в процессе его реализации»[245]. В подтексте этих утверждений заключены по меньшей мере два сущностных положения: 1) гибель невинных, пассивных жертв не трагична; 2) категория трагического родственна категории возвышенного (что вполне логично при условии, что в качестве героя выступает крупная, значительная, в чём-то образцовая личность). Нельзя не заметить близость лосевского понимания трагического к традиции, восходящей к античной эстетике, к «Поэтике» Аристотеля в частности.

Между тем, универсальность аристотелевского (и вообще классического – гегелевского, например) истолкования трагического уже давно оспорена современной наукой. Сошлюсь в качестве примера на интересную работу белорусского литературоведа Вячеслава Жибуля «Белорусская проза о войне и классическая трагедия». Одна из глав этой книги носит название: «Трагедия восхождения и трагедия падения» (курсив мой. – В. К.). Причём последнему роду трагического, явно «не аристотелевскому», в названной книге уделено преимущественное внимание. На материале прозы, повествующей о событиях периода фашистской оккупации Белоруссии, призывая в союзники Н. Г. Чернышевского, белорусский литературовед анализирует «безгеройную» трагедию самих «вершителей злой воли» – по крайней мере, некоторых из них. В. Жибуль попытался выделить трагическое «в чистом виде» – без примесей прекрасного, возвышенного, безобразного и т. п.; им оказалось «страдальческое в человеческой жизни», вызывающее соответствующие сопереживания у воспринимающего. Автор подчёркивает, что «трагедия без эпитетов», как таковая, «основывается на пассивном протесте, на пассивном неприятии…»[246]. Следовательно, включает в себя и трагедию жертв.

Всё это говорит о том, что ареал трагического со времён античности значительно расширился. Он включил в себя, кроме «аристотелевского» трагического героя – активного, противоречивого и возвышенного – ещё трагедию, с одной стороны, цельного героического характера, а с другой – гибель «вполне дурного человека». (Аристотель и тому, и другому отказывал в праве называться трагическими). Со временем то, что Стагирит считал достойным лишь «филантропии», чувства «человеколюбия», стало переживаться как подлинная трагедия. Это относится и к гибели человека от нелепой, внешней случайности, и к невинным жертвам насилия, индивидуального и социального.

Чем можно объяснить указанную эволюцию (расширение) эстетического чувства, эстетического сознания? Примем во внимание, что в трагическом переживается не только сам факт страдания или смерти человека, но и их духовное наполнение, ценностный смысл. Восприятие трагических событий включает в себя некий «расклад» причин, мотивов и, так сказать, ответственности между самим персонажем, его человеческим окружением и внешними обстоятельствами. Такой «расклад» всё более выявляет в субъекте не только негатив гибели, но и позитив ценности. Восприятие бедственного события и гибнущего персонажа, соответственно, становится объёмным, одухотворённо-противоречивым, насыщенно-смысловым. В результате даже случайная гибель и судьба «пассивных» жертв возвышается в современном сознании до уровня настоящего трагизма.

Но тогда корректно ли будет резко противопоставлять друг другу участь «пассивных», «бессознательных страдальцев» (как форму «предтрагизма») и активных героев, принимающих, так или иначе, вызов судьбы (как «подлинный трагизм»)? Такое противопоставление кажется мне не только искусственным, но и анахроничным. Или, если хотите, неисторичным (вопреки общей принципиальной приверженности автора книги методологическому принципу историзма).