Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

Хочу с удовлетворением отметить, что автору удалось избежать слишком прямолинейного, упрощённого понимания связей творчества Л. Андреева с современностью. Писатель сострадал болезням своего времени, это несомненно, но не всегда мы найдем в его произведениях социально-конкретные привязки и приметы. Русский Серебряный век был чрезвычайно культурно-насыщенной эпохой, в нём сосуществовали и были востребованы традиции многих предшествовавших периодов, начиная с античности и кончая романтизмом, позитивизмом, модерном. Это веками накопленное богатство идей, образов, художественных приёмов составляло общий фонд художников Серебряного века. И Л. Андреев не был исключением. В его отображении современности так или иначе присутствовали – актуализировались, оспаривались, переосмысливались – многие голоса прошлого. Недаром ведь Мельпомена была дочерью Мнемосины…

Анализируя то или иное произведение Андреева, автор стремится выявить совокупность «художественных архетипов», к которым сознательно или бессознательно обращался писатель, или которые просто типологически близки его творению. Этот методологический прием представляется мне удачным и плодотворным. Выявляя черты как сходства, так и различия сопоставляемых художественных моделей, ища объяснения тех и других, исследовательница вскрывает многие неочевидные сами по себе слои художественного содержания. Таких аналоговых сопоставлений в представляемой книге проведено немало, и все они осуществлены корректно в научном отношении, с большим чувством меры и такта. Благодаря этому автор добивается значительной глубины в постижении художественного мира конкретного произведения и творчества Л.Андреева в целом.

А. Н. Киселёвой реализована оригинальная, тщательно продуманная и опирающаяся на достоверные факты концепция.

Исходным пунктом, «зерном» трагизма является страдание или гибель человека, гибель физическая или нравственная, духовная. У Л. Андреева был обостренный и неослабевающий интерес к этому «пограничью» человеческого бытия. Но чрезвычайно важно то, в какую модель мира, в контекст какого миропонимания встроено данное гибельное событие. В сложившейся, классической парадигме могли сосуществовать и вскрывались художниками самые жестокие противоречия, конфликты, но само мироздание признавалось пронизанным смысловым единством; оно-то и было опорой человеку. В этом мире можно было страдать и даже погибнуть, но можно было и восстать из праха, преобразиться и занять достойное место. Такова была общеевропейская христианская картина мира.

Этой традиционной модели, восходящей к событиям Священной истории и закрепленной последующими почти двумя тысячелетиями, Л. Андреев противопоставляет альтернативное видение, присущее ему самому и, как он считает, адекватное новому этапу истории мира, истории человечества. В этом «неевклидовом» мире истина не может быть достоверно установлена, она относительна, релятивна. Добро – двусмысленно, легкооборачиваемо, амбивалентно. А это означает, что человек остаётся одиноким и беззащитным в чуждом и враждебном ему мире.

Исследовательница верно указывает идейные истоки, питающие крайне мрачное миросозерцание Л. Андреева. Это, прежде всего, «оживший» извечный оппонент христианства – гностицизм; затем пессимистическое учение А. Шопенгауэра о «мировой воле» (а также опосредованное им влияние буддистского Востока); учение Ф. Ницше о «сверхчеловеке». Мотивы, сходные с андреевскими, развивал с самого начала XX века экзистенциализм (философема «абсурда», идея «заброшенности человека в мир», акцентирование «пограничных состояний» личности и т. п.).

В таком контексте менялось и само содержание трагического. Оно приобретало характер безблагодатный и безысходный. (Вполне применимо к творчеству Л. Андреева и определение «пантрагизм»).

В классической модели трагического сознания важно было проследить всю причинно-следственную связь событий, приведших к неразрешимому конфликту и катастрофическому финалу – от «ближайших мотивировок» (М. Л. Гаспаров) до мотивировок самых отдаленных, наивысших (Рок, Судьба). Реализм XIX – начала XX века делал акцент на анализе конкретных социально-исторических детерминант трагизма и достиг в этом отношении значительной глубины. Андреев же, исходя из своего мировидения, большей частью минует, обходит социальную конкретику, заявляя об ущербности мироздания в целом. В его произведениях основу трагизма составляет не социально детерминированный межличностный конфликт, а противостояние беззащитного человека и бессмысленного Бытия, Пустоты, Ничто. Небеса пусты, но они как бы заселены враждебными человеку, могущественными и агрессивными силами, приобретающими персонифицированный, зловещий облик. «И нет человеку помощи ниоткуда». Исследовательница называет андреевскую обобщённую модель «онтологическим трагизмом». Л. Андреев, предъявляя радикальные претензии к мирозданию в целом, относит их и к самому роду человеческому. Писатель полон пессимизма в отношении природы человека, возможностей её совершенствования.