Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

Л. А. Микешина, излагая родословную нововременного скептицизма, западноевропейского и русского, пишет: «Размышляя о скептицизме, скептиках и сомневающихся, И. И. Лапшин полагал, что скептицизм подвергает «сомнению самую возможность философии, если под задачей философии понимать прежде всего стремление привести человеческое знание к стройному единству, свободному от внутренних противоречий и согласующемуся с данными мира опыта». Если эту тенденцию перевести на уровень личностных черт философа-скептика, то прежде всего его мышление характеризуется стремлением к разнообразию в философском познании, к концентрированию внимания на различном, индивидуальном, текучем и одновременно неспособностью останавливаться на постоянном, устойчивом, универсальном, единообразном»[273]. Можно ли отрицать, что все эти характерные признаки философского скептицизма в полной мере присущи и воззрениям Л. Шестова? Кстати, Л. А. Микешина совершенно справедливо указывает, вслед за И. И. Лапшиным, на то, что скептицизм обладает бесспорными достоинствами: «Реальное философское мышление… нуждается в скептицизме как «интеллектуальной прививке» против догматизма»[274], – хотя в своих крайних формах он становится неплодотворным и угрожающим для процесса познания[275].

Когда-то датский литератор и критик Георг Брандес, состоявший в переписке с Ф. Ницше, назвал философию последнего «аристократическим радикализмом». Это определение признал удачным, метким сам Ницше, и именно так озаглавил Брандес свою статью о немецком философе. По аналогии и контрасту философию Шестова уместно назвать «скептическим радикализмом». (Задумываясь о природе современного постмодернизма, автор настоящей статьи пришёл к следующей рабочей формулировке: «Постмодернизм – это универсальный и радикальный социокультурный скептицизм второй половины XX – начала XXI века, перерастающий в своеобразный утопический культурный «проект»»)[276]. Именно радикальная скептическая установка наиболее красноречиво свидетельствует о постмодернистском характере философии Шестова, о его внутреннем родстве с этим направлением, ставшим в наше время весьма влиятельным. Разумеется, речь идёт лишь о типологическом родстве скептицизма шестовского и постмодернистского в современном его понимании.

Такой взгляд на постмодернизм, повторю ещё раз, противостоит расхожим представлениям о том, что ему, якобы, «нет аналогов в предшествующей истории человечества». Привязка как философии Шестова, так и современного постмодернизма к «общему знаменателю» скептицизма подводит к выводу о том, что постмодернистская парадигма не есть порождение лишь нескольких последних десятилетий или даже всего XX века. У неё есть и более глубокие философские корни.

В каком методологическом ключе, в духе какой парадигмы воспринимают и интерпретируют философию Шестова современные исследователи?

Едва ли не общей чертой всех обозначенных выше шестововедческих текстов является установка их авторов на выявление прежде всего позитива в наследии философа – его «предчувствий», «предвосхищений» и «пророчеств», подтвердившихся в последующей социальной истории, в истории человеческой мысли и чувства. Философское наследие Шестова воспринимается и осмысляется учёными в духе современной научной толерантности, как одно из проявлений естественного многообразия направлений, течений, школ. Более всего авторы хотели бы избежать упрощений и огрублений. (Ещё свежа память о тенденциозных идеологизированных проработках и разносах неординарных мыслителей, отбрасывании с порога всего нестандартного, порой шокирующего своей необычностью.) К тому же речь идёт о мыслителе трудной, бедственной судьбы, вынужденном эмигранте, изгнаннике. Такой толерантности, казалось бы, можно только радоваться. И всё же, всё же, всё же…

Некоторые авторы говорят о «приобретениях и потерях Шестова» (Р. Гальцева), о своих «теоретических претензиях» к его философии и даже о личной отчуждённости от неё (Н. В. Мотрошилова). Тем не менее, упомянутая установка на выявление позитива часто ослабляет, а то и полностью поглощает внимание ко всему проблематичному, осложняющему, противоречивому (что условно можно обозначить как «негатив»).