Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

Речь в статье идёт не просто о прозе В. Распутина и В. Белова, которую автор делит на раннюю и позднюю (начиная с «Пожара» и «Все впереди»), но также и об «онтологической системе, воплощённой в образах деревенской прозы»[311]. А эту онтологическую основу составляет не что иное, как традиционная жизнь земледельцев. Позднее творчество вышеназванных писателей М. Левина отказывается считать адекватным отражением данной специфической сферы бытия. Думается, потому, что она подходит к нему – это очевидно – с чужеродной ему меркой. Мерка эта – философия русского экзистенциализма (Н. Бердяев, Л. Шестов), отстаивавшего приоритет отдельной, изолированной личности. И та «земледельческая вселенная», о которой достаточно уважительно писал (пусть в ретроспективном, историческом плане) Бахтин, начинает выглядеть каким-то чудовищным анахронизмом, чьей-то злой выдумкой и насмешкой. «Иерархичность бытия, подчинённость единичного и конечного общему и вечному, растворённость индивидуального в бесконечных витках круговорота «рождение – размножение – смерть» для миросозерцания, выражаемого деревенской прозой, не просто непреложный закон, но и воплощение высшей мудрости бытия»[312], – иронизирует М. Левина. Идеологизированный «кавалерийский наскок» на извечный циклизм народной жизни и его отражение в литературе – малопочтенное, на наш взгляд, занятие для уважающего себя автора, как и для почтенного отраслевого журнала…

Земледельческий комплекс (конечно, насквозь пропитанный цикличностью) имеет такое же право быть представленным определёнными «голосами», как и бытие атомизированной личности – «голосами» экзистенциализма и персонализма. Не заведомая убеждённость в правоте «второго» голоса, а только диалог двух равноправных сознаний может быть залогом верного решения проблемы.

* * *

Та трактовка принципа историзма, которая реализована М.М. Бахтиным в его исторической поэтике и в книге о Рабле, имеет одну особенность, придающую ей, на наш взгляд, известную односторонность, подрывающую её методологический универсализм. Наиболее «полномочным», свободным и продуктивным агентом исторического процесса Бахтин считал ренессансную личность, предощущенную и воспетую Рабле. Этот тип личности тесно связан у него с понятием «народной смеховой культуры».

Ныне за нашими плечами уже опыт XX века, в продолжение которого ренессансный гуманизм и антропоцентризм был подвергнут глубокой критике – в трудах М. Хайдеггера, Р. Гвардини и многих других мыслителей, особенно чутких к поступи истории. На рубеже XIX и XX веков, утверждают эти критики, ренессансная парадигма европейской истории исчерпала себя, обнаружив свои неустранимые ограниченности, ущербности. Ренессансная личность, объявив себя соперником самого Творца в преобразовании земного мира, дошагала по этому пути до тупиков современной техногенной цивилизации. Прежняя сверхзадача homo sapiens – стать господином природы и самого себя – сменилась более скромной: как можно естественнее и органичнее вписать себя, т. е. современное человечество, в универсум, неподвластный человеческому произволу, существующий и развивающийся на собственной бытийной основе. Ренессансный индивидуализм «титанической личности», сыгравший столь значительную роль в европейской истории Нового времени, фактически стал анахронизмом, потребовав замены каким-то новым социальным идеалом, адекватным наступившей эре «человека массы»[313].

Неоднозначность человеческого идеала эпохи Возрождения получила отражение в истории эстетической мысли. Так, А. Ф. Лосев включил в свою «Эстетику Возрождения» главу «Обратная сторона титанизма», содержащую критический взгляд на «титаническую личность» эпохи Возрождения[314]. Правда, у А. Ф. Лосева нашлись и оппоненты, обвинившие известного учёного в неисторичности подхода, предвзятости, морализаторстве и прочих грехах[315]; но за то, как говорится, Бог им судья. Как бы там ни было, но тезис о «конце Нового времени» – пятивековой (XV–XIX вв.) эпохи, начатой европейским Возрождением, – стал в философии и культурологии конца XX столетия общим местом. Вот с этих позиций и должна быть выверена и оценена бахтинская приверженность идеалу ренессансной, «раблезианской» личности.

Обратимся непосредственно к тексту работы М. М. Бахтина «Формы времени и хронотопа в романе». В интересующем нас аспекте особенно показательной представляется концовка IХ-й, предпоследней главы указанного сочинения. «Пространственно-временной мир Рабле – вновь открытый космос эпохи Возрождения, – пишет Бахтин. – Это прежде всего географически отчётливый мир культуры и истории. Далее это астрономически освещённая Вселенная. Человек может и должен завоевать весь этот пространственно-временной мир. Образы этого технического завоевания Вселенной даны также на фольклорной основе… Рабле в своём романе как бы раскрывает перед нами ничем не ограниченный вселенский хронотоп человеческой жизни. И это было вполне созвучно с наступающей эпохой великих географических и космологических открытий»[316].