Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

Но продолжаем цитировать. «Раблезианский большой человек глубоко демократичен. Он… сделан из того же общечеловеческого материала, что и все прочие люди… В нём нет ничего непонятного и чуждого человеческой природе, массе. К нему вполне применимы слова Гёте о крупных людях: «Более крупные люди обладают лишь большим объёмом, они разделяют добродетели и недостатки с большинством, но лишь в большем количестве»»[323]. Качественные различия между крупным человеком и массой снивелированы, остались одни количественные – в степени, в полноте выявления общедоступных возможностей. При этом как-то «забывается», остаётся в тени тот факт, что количественные различия рано или поздно переходят в качественные, что они в принципе нераздельны.

Итак, по Бахтину, раблезианский человек – не «герой», он лишь репрезентант массы перед лицом истории, «первый среди равных», «совершенство в своём (человеческом) роде». На роль же подлинного героя человеческой истории всей логикой бахтинской концепции выдвигается – «смех». Это он устраняет все ограничения на пути свободного человеческого самоосуществления. «…B мире Рабле решающее значение имеет смех»[324]. «Все исторические ограничения здесь (в романе Рабле. – В. К.) как бы уничтожены, начисто сняты смехом. Поле остаётся за человеческой природой, за свободным раскрытием всех заложенных в ней возможностей… Все ограничения оставлены умирающему и высмеиваемому миру. Все представители этого мира… смешны и обречены на смерть»[325]. В другом месте той же заключительной части IХ-й главы Бахтин уточняет: смех является, по существу, единственным не скомпрометированным героем человеческой истории. «…Смех никогда не был заражён даже простой «казёнщиной», омертвевшей официальностью. Поэтому смех не мог выродиться и изолгаться, как изолгалась всякая, в особенности патетическая, серьёзность. Смех остался вне официальной лжи, облекавшейся в формы патетической серьёзности. Поэтому все высокие и серьёзные жанры, все высокие формы языка и стиля…пропитались ложью, дурной условностью, лицемерием и фальшью. Только смех остался незаражённым ложью»[326].

Очистительная сила смеха известна и неоспорима. Эта черта присуща как раблезианскому смеху, так и смеху вообще. Но, думается, из верной посылки здесь сделан слишком далеко идущий, более чем проблематичный вывод. С тезисом об универсальной, заведомой правоте смеха вряд ли согласится тот, кто имеет хоть какое-то представление, например, о неоднозначности романтической иронии (и, в частности, о её критике со стороны Гегеля), о том, какие парадоксальные формы принимал смех на службе у Ивана Грозного; о множестве других эпизодов, когда сквозь комедийную маску проглядывало либо «человеческое, слишком человеческое», либо чуть ли не сатанинское.

В подобной апологии смеха, смеховой стихии обнаруживаются, на наш взгляд, не сильные, а слабые стороны бахтинского историзма, его вольные или невольные уступки абстрактному схематизму, в принципе им отвергавшемуся. (К вопросу о спорных моментах бахтинских воззрений на историческую роль народной смеховой культуры мы ещё вернёмся ниже).

* * *

До сих пор мы говорили преимущественно о применении М. М. Бахтиным идей развития и цикличности в сфере художественного освоения времени жанром романа. Этот аспект исследования непосредственно затрагивал формы романного времени, хронотопа, соответствующий тип героя и т. д. Но историческая поэтика Бахтина не есть простое приложение к теории романной формы. Учёный придал ей звучание культурологическое, предполагающее обобщения в масштабах целого ряда литературных эпох, истории культуры в целом. (Это обнаружилось, как только нами была затронута бахтинская трактовка принципа историзма). В данной связи естественно возникают вопросы: Как можно оценить опыт использования М. М. Бахтиным «эволюционно-циклического» подхода в общих рамках его исторической поэтики? Насколько правомерно и эффективно применение понятийной пары «развитие – цикличность» при анализе историко-литературного и историко-культурного процессов вообще?

Обозначенные вопросы получают определённое освещение в книге А. В. Панкова «Разгадка М. Бахтина»[327], в ходе дальнейшего изложения нам придётся не раз ссылаться на неё.

Как отмечает автор, «в современной науке возрастает интерес к цикличности культурных трансформаций и свойственных им духовных прототипов»[328]. Он справедливо считает такой интерес вполне оправданным. Ведь в задачи той же исторической поэтики входит не только описание эволюции романных форм, культурных парадигм, но и выявление тех внутренних закономерностей, которые лежат в основе наблюдаемых изменений.