Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

Отсюда – принципиальное значение «амбивалентного смеха», подчёркивание его опосредующей, динамической роли. «Этот смех захватывал и постигал явление в процессе смены и перехода, фиксировал в явлении оба полюса становления в их непрерывной и зиждительной, обновляющей сменяемости: в смерти провидится рождение, в победе – поражение, в поражении – победа, в увенчании – развенчание и т. п. Карнавальный смех не даёт абсолютизироваться и застыть в односторонней серьёзности ни одному из этих моментов смены»[336]. И ещё: «Мы… говорили… об особенностях структуры карнавального образа: он стремится охватить и объединить в себе оба полюса становления или оба члена антитезы: рождение – смерть, юность – старость, верх – низ, лицо – зад, хвала – брань, утверждение – отрицание, трагическое – комическое и т. д., причём верхний полюс двуединого образа отражается в нижнем по принципу фигур на игральных картах. Можно это выразить так: противоположности сходятся друг с другом, глядятся друг в друга, отражаются друг в друге, знают и понимают друг друга»[337]. Здесь особенно наглядно видна связь между карнавализацией и диалогизмом, конфликтностью борющихся точек зрения.

М. М. Бахтин придавал карнавализации самое широкое толкование. Именно это понятие позволяло теоретику выйти за рамки двух конкретных эпох – средневековья и Возрождения. Карнавализация со временем отрывалась от непосредственно народной Смеховой стихии, от реального карнавального мироощущения, которое было ещё живо вплоть до XVII века включительно. Позднее карнавализация имплантировалась в литературу, становясь поистине понятием-универсалией, обозначающим циклический механизм смены культур. «Карналализация, – пояснял Бахтин, – это не внешняя и неподвижная схема, которая накладывается на готовое содержание, а необычайно гибкая форма художественного вйдения, своего рода эвристичесий принцип, позволяющий открывать новое и до сих пор невиданное. Релятивизуя все внешне устойчивое, сложившееся и готовое, карнавализация с её пафосом смен и обновления позволила Достоевскому проникнуть в глубинные пласты человека и человеческих отношений»[338].

Всех фаз цикла развития оказывалось три: старая культура (со своими полярностями, с доминированием серьёзной, официальной) – карнавализация (стадия весёлого деструктурирования всего устоявшегося и возникновения новых связей между элементами) – новая культура (опять биполярная, с доминантой новой серьёзности). Затем новая культура, перейдя рубеж зрелости, клонилась к упадку, становилась старой и начинался ещё один цикл развития.

Понимание процесса развития Бахтиным (в философском, культурологическом и литературоведческом планах) глубоко специфично. Есть все основания считать это понимание релятивистским. Каждое данное состояние культуры (общества, художественного сознания…), со всей его определённостью, для Бахтина прежде всего – нечто преходящее, бренное. Положение диалектики о том, что в каждом относительном образовании есть крупица абсолютного, «оправдывающего» бытие этого относительного, нередко им игнорируется. Развитие, с этой точки зрения, становится тождественным односторонне понятому вечному становлению. Главную угрозу для его развёртывания представляет застревание на каком-либо из сменяющихся этапов. В диалектической философии, как известно, развитие трактуется как единство устойчивости и изменчивости; для Бахтина устойчивость есть едва «терпимый», а по сути – чисто негативный момент процесса.

Из этого воззрения и возникает принципиальная для Бахтина культурологическая оппозиция «серьёзное – смешное». Всё ставшее, определившееся, определённое в бытии и сознании для него – воплощение застывшей односторонности, догматизма, официальной серьёзности и сопутствующего ей страха. Освободителем от всего этого выступает смеховая, карнавальная стихия, проникнутая пафосом весёлой релятивности всего сущего и non finito мирового процесса. «…Самое ядро карнавального мироощущения, – пишет Бахтин, – пафос смен и перемен, смерти и обновления. Карнавал – праздник всеуничтожающего и всеобновляющего времени… Карнавал торжествует самую смену, самый процесс сменяемости, а не то, что именно сменяется. Карнавал, так сказать, функционален, а не субстанциален. Он ничего не абсолютизирует, а провозглашает весёлую относительность всего… Абсолютного отрицания, как и абсолютного утверждения, карнавал не знает…»[339]. Абсолютна только относительность, релятивность, выражаемая карнавальным смехом, – вот суть приведённых суждений.

Парадоксально, но факт: всеми силами стараясь избежать односторонности, Бахтин в неё-то и впадает. Релятивизм вообще схватывает лишь одну грань процесса развития, хотя и очень важную саму по себе. Акцентировав эту грань, Бахтин дал мощный, плодотворный стимул к изучению природы и культурных функций смеха; но делаемые на этом базисе широкие обобщения представляются весьма проблематичными.