Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

Исключительно большую смысловую нагрузку несёт в концепции Бахтина понятие «редуцированный (т. е. неявный. – В. К.) карнавальный смех». Анализ показывает, что это понятие либо очень близко, либо тождественно понятию иронии. В пользу такого сближения говорит и то, что истоки редуцированного смеха возводятся учёным к сократической традиции. «Самое сократическое открытие диалогической природы мысли и истины предполагает… фамильяризацию отношений к самому предмету мысли, как бы он ни был высок и важен, и к самой истине… «Сократическая ирония» – это редуцированный карнавальный смех»[340].

Ирония занимала одно из центральных мест в воззрениях романтиков; казалось бы, это должно было сделать их союзниками Бахтина. Но нет, об ирониках «от романтизма» он отзывается по большей части критически. Разгадка в том, что «редуцированный карнавальный смех» одинокой романтической личности учёный считает монологическим[341]. Конфликт бунтарской романтической личности с обществом и целым миром был описываем категориями уже иной тональности – трагической, но от такой проблематики и терминологии Бахтин стремился изолироваться. Он допускал, что редуцированный смех может приобрести «мрачный колорит»[342], но чтобы трагизм… такой поворот дела он исключал.

Мы все хорошо знаем, какое поистине исключительное место заняла ирония в классическом и, в особенности, неклассическом (модернизм, постмодернизм) искусстве XX – начала XXI веков, во всей постклассической культурной парадигме. Но глубокая традиция иронического мировосприятия, идущая от Сократа через романтиков вплоть до наших дней, имеет уже не менее богатую историю критического её осмысления[343]. Исходя из этого, нет никаких оснований считать иронию (или «редуцированный карнавальный смех») единственной повивальной бабкой при рождении нового в искусстве, культуре, истории.

Односторонность бахтинской циклической модели культурного развития, стержнем которой является феномен карнавализации, отчётливее всего проявляется при подходе к ней с позиций эстетических и, шире, экзистенциальных. Рождение нового в истории сопровождается не только смехом, иронией, но и героическими деяниями, высокими порывами духа, патетикой. Но понятиям возвышенного, героического, патетического (этим, якобы, проявлениям удручающего, постылого «серьёзного») в смеховой концепции Бахтина достойного места не находится. Рождение нового, далее, невозможно без боли, страданий; общеизвестно сравнение этого процесса с муками родов. Смеховая линия обновления и смены состояний соседствует с не менее мощным пластом трагизма, трагического. Первую линию Бахтин разработал чрезвычайно тщательно, вторую оставил без должного внимания (обратившись к ней лишь post factum, в «Дополнениях и изменениях к «Рабле»).

Смех, не устаёт повторять Бахтин, освобождает от страха. Трагедия же требует иного – переживаний «страха и сострадания». Смеховое восприятие предполагает дистанцирование от объекта, «эстетическую анестезию» по отношению к нему. Тогда как трагедия требует эмоциональной вовлечённости, и затем уже очищающего преодоления негативных переживаний. Вся трагическая гамма чувств исключена из бахтинской циклической модели развития, оставлена лишь часть раскрепощающе – смеховая. «Серьёзность» выступает в исторической поэтике Бахтина как синоним одноплановости, однозначности – в противоположность многоцветью карнавального смехового мироощущения. – Трагедия серьёзна, это так; но разве она не полна противоречий, парадоксов, борений – как внешних, так и внутренних? Разве подлинная трагедия не полифонична? Но вместе со всей сферой плоско-серьёзного она была отодвинута в сторону.

А. В. Панков осуществил анализ выдвинутой Бахтиным оппозиции «официальная культура» – «народно-смеховая культура». Он убедительно показал, что считать ту и другую сторону «монолитом» было бы явным, непростительным упрощением. И та, и другая культура внутренне дифференцирована. В процессе перехода от фазы к фазе черты старого и нового часто переплетаются самым причудливым образом, что мешает занять по отношению к ним предельно отстранённую, радостно-смеховую позицию, о которой всё время только и ведёт речь Бахтин. (И нам представляется весьма симптоматичным, что А. В. Панков, комментируя историческую поэтику и теорию карнавализации Бахтина, как бы поправляет первоисточник, вводя в изложение термины «трагическое», «трагикомическое», отсутствующие у Бахтина[344]).

Так же последовательно, как проследил Бахтин историю народной смеховой культуры, Ф. Ницше попытался проследить развитие трагедии – её истоки, расцвет, вырождение и перспективу возрождения (см. «Рождение трагедии из духа музыки»). От этой традиции, от освещения этой стороны развития Бахтин практически полностью отказался. Верный себе, он отрицал присутствие трагического катарсиса в романах Достоевского, вступая в полемику по этому поводу с Вяч. Ивановым и некоторыми другими авторами[345].