Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

Эту не решенную, но уже глубоко осознанную задачу – диалог или поединок русской культуры с ницшеанством – философ передал в руки нам, его отдаленным потомкам. В этом и состоит, по-моему, «духовное завещание» Владимира Соловьева, выраженное статьей «Лермонтов».

В. В. Розанов. «С вершины тысячелетней пирамиды» (1918)

С еще большим основанием на принадлежность к жанру «духовного завещания» может претендовать статья В. В. Розанова «С вершины тысячелетней пирамиды». Статья эта была написана в обстановке великого социального катаклизма, постигшего тогда Россию, за год до смерти самого мыслителя. Опубликована же впервые лишь в 1990 году, в начале новых гигантских потрясений на российской земле. Тем более ощутима вложенная в статью энергетика посыла от поколения отцов – к потомкам.

В упомянутой статье, как обычно у Розанова, рациональное тесно слито с художественным. И сверх того над обоими этими началами господствует горький ораторско-публицистический, пророческий пафос. Текст буквально пронизан метафоричностью. Но особенно значительную смысловую нагрузку несут два образа-символа.

Первый – пирамида. Образ этот многозначен. С одной стороны, он символизирует ту вершину, с которой открывается весь обзор, вся панорама истории Руси-России, от X до XX века. С другой, перевернутая пирамида есть модель того, как укореняются на планете другие, более самобытные и «прочные в себе» нации (известный чаадаевский мотив): вершина пирамиды служит как бы корнем, углубляющимся в землю. А над ним вырастает, ширится целая крона, гирлянда политических, гражданских и культурных образований, проникнутых единством. (Но это – у других, «исторических» народов и наций).

Второй образ – кораблекрушение. Для Розанова революционные события 1917–1918 годов означают «могилу русского царства». Там, где только что возвышался и плыл корабль русской государственности, мнится ему, теперь расстилается безграничная морская гладь, лишь кое-где покачиваются на волнах всплывающие из глубины обломки и мусор. Иногда этот образ приобретает еще более конкретные и трагические черты: облик броненосца из «непобедимой эскадры» адмирала Рождественского, нашедшего свою могилу в пучине Цусимского пролива.

Как продолжение и развитие этих образов-символов, возникает вопрос: «Что же случилось? В конце концов как же все произошло. История есть слово о происшедшем. Я говорю о resumé русской истории, о resumé и хода ее литературы»[179]. Выводы из своих размышлений на эти темы Розанов и хотел самым ярким и экспрессивным образом донести до будущих поколений русских людей.

Историческая жизнь России и история русской литературы рассматриваются «летописцем-обозревателем» в их самой тесной, органической связи. Ведь и та, и другая есть продукт деятельности единого субъекта – русского народа, выросшего из древних славянских племен. Русский народ изначально и в максимальной степени одарен эстетическим чувством. Оно проявилось в образности и эмоциональности русской речи, в песнях, сказках, пословицах и поговорках. «Эстетизм» составляет, по Розанову, и силу, и слабость русских людей. «Порядок», наблюдавшийся ими в чужих землях, они возлюбили эстетически, потому-то и пригласили к себе варягов на княжение. Такой поступок одновременно свидетельствовал, считает Розанов, о неуверенности в себе и подражательности русского народа. Эстетические мотивы сыграли также решающую роль в выборе послами князя Владимира господствующей религии – греко-византийского православия. Но самым ярким выражением эстетической одаренности русичей стала великая русская литература, получившая мировое признание и значение.

Однако парадоксальным образом столь тесная связь исторической жизни народа и его литературы привела к гибели государства российского – под ударами гуманнейшей русской литературы. «…Россию разорвало, разорвала ее литература». «Еще никогда не бывало случая… чтобы…литература…завертела, закружила все и переделала всю жизнь…в сюжет одной из повестей гениального своего писателя: “Записки сумасшедшего”»[180].