Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

Об этом свидетельствует сам текст «Воспоминаний» учёного-потебнианца. В параграфе «Интерес к преступному» (из «Опыта психоанализа») даётся перечень целого ряда исторических личностей, настолько внутренне притиворечивых, что приведение их достоинств и отрицательных черт к общему знаменателю становится чем-то трудноосуществимым. Вот этот ряд: Пугачёв, Стенька Разин, Иван Грозный, Пётр Великий, Наполеон. Кто они для Овсянико-Куликовского? «Психологически и морально они в моих глазах преступники…»[215]. Единственное, что отличает их от заурядных «разбойников с большой дороги», так это превеликий масштаб совершённых ими преступлений, злодейств. За них они должны отвечать уже не перед обычным судом только, как прочие, а перед всем человечеством. «Наполеон – гениальный авантюрист, повинный в неисчислимых смертях и бедствиях… И у меня в отношении к ним и им подобным моральное отрицание явно развивается в направлении к уголовному осуждению»[216].

Насколько более сложными, разнокачественными, антиномичными, наконец, выглядят те же персонажи, но в изображении Пушкина, Лермонтова, Толстого других гениальных художников-мыслителей!

«Герои байронического пошиба…сколько помню, далеко не пленяли моего детского воображения, не становились «моими» героями, – и я не любил соответственных игр «в разбойники»[217], не без гордости констатирует Овсянико-Куликовский. – Отрадно, что невинные соблазны детско-юношеского возраста столь счастливо миновали будущего учёного-позитивиста. Но они не миновали множества его сверстников. Более того, как раз натуры, склонные к романтике подобного рода, создали пресловутый «байронизм», составивший целый мощный пласт мировой и отечественной культуры. Культурологу освоить, осмыслить этот пласт совершенно необходимо; но как это сделать, если «байронизм» ему внутренне чужд, если он видит его только со стороны, не имея ничего хотя бы отдалённо с ним сходного в собственном душевном опыте?

Дистанцированием от байронизма как идеала (в постромантическую эпоху), пожалуй, ещё можно гордиться. Зато бедность детского воображения и рано достигнутая «правильность» – далеко не безусловное, не бесспорное благо. Да это, по существу, подтверждает и сам автор «Воспоминаний», повествуя о том, как его душа разрывается между интеллектуальным «интересом к анормальному», «интересом к преступному» и непреодолимым отвращением к «человеческому, слишком человеческому» (выражаясь языком Ницше).

«…Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», – говаривал Ф. М. Достоевский. Но всё-таки – не сужал. А изображал «человеческое» во всей его широте и противоречивости, нередко поистине парадоксальной. И, думается, не случайно художественный опыт Достоевского, мир его героев влекли к себе Овсянико-Куликовского гораздо меньше, чем его же писательская публицистика (где всё высказано прямее, рациональнее).

Высоко чтимый Овсянико-Куликовским В. Г. Белинский писал (кстати, тоже не соглашаясь с абсолютизацией красоты): «…Даже и о греческом искусстве нельзя сказать безусловно, чтоб целью его было одно воплощение изящества. Содержание каждой греческой трагедии есть нравственный вопрос, эстетически решаемый»[218]. Знаменателен выход великого критика на проблему трагедии, трагического. Трагическое – традиционно эстетическая категория, которая предполагает, включает в себя противоречивое единство этического и эстетического начал. Отвергнув последнее и оставшись с одним этическим критерием в руках, Овсянико-Куликовский, по сути, закрыл себе выход к проблеме трагического. С чисто моральной (или морально-правовой) точки зрения все трагические персонажи реальной истории и искусства – «преступники», и только.

Как видим, и в вопросе о соотношении эстетического и этического, искусства и нравственности мысль Овсянико-Куликовского развивалась путями, в чём-то параллельными мыслям Платона. И так же, как в случае с Платоном, постановка этой сложнейшей и жизненно важной проблемы заслуживает бесспорного одобрения, тогда как предлагаемые решения выглядят явно упрощёнными, не адекватными подлинной глубине и «каверзности» выявленной дилеммы.

* * *

К общей оценке культурологической концепции Овсянико-Куликовского можно подойти по-разному, с разных сторон. Можно увидеть в ней прежде всего своеобразную реализацию позитивистской методологии – со всеми её частными достоинствами и органическими недостатками. А те же факты, но выстроенные несколько по-иному, станут свидетельством того, как учёный стремился преодолеть методологическую узость позитивизма, и как это ему порой удавалось. Возможны и другие подходы и оценки.