Эта прекрасная тайна

Гамаш глубоко вздохнул, и брат Себастьян посмотрел на него, потом перевел глаза на Бовуара и в конечном счете остановился на суперинтенданте Франкёре.

Улыбка сошла с лица молодого монаха, сменилась выражением глубокого сожаления. Он перекрестился, поцеловал свой большой палец, сложил на груди длинные руки и чуть поклонился. Глаза его смотрели мрачно.

– Поэтому-то я так и спешил. Отправился в путь, как только узнал. Упокой, Господи, его душу.

Монахи перекрестились. А старший инспектор Гамаш разглядывал незваного гостя. Человека, который, несмотря на туман, приплыл на байдарке сквозь сгущающуюся тьму. По незнакомому озеру. И в конечном счете нашел монастырь, ориентируясь на звук колоколов. И на свет.

Прилетел из самого Рима.

Так отчаянно спешил в Сен-Жильбер-антр-ле-Лу. Так отчаянно, что рисковал собственной жизнью. Хотя этот молодой человек и шутил относительно своего глупого решения, он казался вполне рациональным. Зачем же так рисковать? Почему он не мог дождаться утра?

Гамаш точно знал: привело его сюда не убийство приора. В тот момент, когда отец Филипп задал свой вопрос, Гамаш понял, что незнакомцу ничего не известно об убийстве. Брат Себастьян узнал о смерти приора только благодаря вопросу настоятеля.

Если бы он и в самом деле прилетел из Рима из-за смерти приора, то появился бы со скорбным видом и сразу же высказал бы соболезнования.

А он посмеялся над собственной глупостью, рассказал о своем путешествии, сообщил, что рад их видеть. Подивился, глядя на монахов. Но ни разу не упомянул о брате Матье.

Нет. Брат Себастьян действительно прибыл сюда по какой-то причине. Важной причине. Но она не имела никакого отношения к смерти брата Матье.

– Эти колокола звонили к вечерне? – спросил брат Себастьян. – Простите, отец мой, что прервал вас. Пожалуйста, продолжайте.

Настоятель помедлил, потом повернулся и пошел назад по длинному коридору. Гость следовал за ним, посматривая то в одну, то в другую сторону.

Гамаш внимательно следил за ним. У него возникло впечатление, что брат Себастьян никогда прежде не бывал ни в одном монастыре.

Старший инспектор дал знак брату Шарлю поотстать от процессии и присоединиться к нему. Он дождался, когда остальные отойдут подальше, и обратился к доктору:

– Вы назвали брата Себастьяна псом Господним.

– Ну, я не имел в виду его лично.

Доктор был бледен и явно чем-то потрясен. Ничуть не похож на прежнего веселого доктора. Похоже, появление живого незнакомца расстроило его даже больше, чем смерть приора.

– Тогда что вы хотели сказать? – настойчиво спросил Гамаш.

Они почти достигли Благодатной церкви, но Гамаш хотел закончить разговор до входа в церковь. Не из каких-то религиозных чувств, а из-за поразительной акустики.

Этот разговор должен был остаться частным.

– Он доминиканец, – тихо ответил брат Шарль, не отрывая глаз от головы процессии – брата Себастьяна и настоятеля.

– Откуда вы знаете?

– По его мантии и поясу. Он доминиканец.

– И почему это делает его псом Господним?

Голова процессии, словно голова змеи, вползла в Благодатную церковь, остальные двигались за ней.

– Доминиканец, – повторил брат Шарль. – Domini canis. Пес Господень[60].

Потом и они вошли в церковь, и все разговоры прекратились. Брат Шарль кивнул Гамашу и последовал за братьями монахами в алтарь, где они заняли свои места.

Брат Себастьян опустился на колени, перекрестился, сел на скамью и покрутил головой по сторонам.

Бовуар вернулся на скамью, и Гамаш нахмурился, когда Франкёр уселся рядом с Жаном Ги. Гамаш обошел скамью и сел по другую сторону от Бовуара, оказавшегося, таким образом, между двумя начальниками.

Но Бовуар, похоже, ничего не заметил. Когда вечерня продолжилась, он закрыл глаза и представил себя в квартире Анни. Как они лежат на диване перед камином.

Он бы обнимал ее. Защищал от опасностей.

Все женщины Бовуара, включая и Энид, его бывшую жену, были миниатюрными. Стройными, маленькими.

Анни Гамаш не походила на них. Атлетическая, крепкая. Сильная. Когда она лежала с ним, одетая или нет, они идеально подходили друг другу.

«Я хочу, чтобы это никогда не кончалось», – прошептала бы Анни.

«Оно и не кончится, – заверил бы он ее. – Никогда-никогда».

«Но все изменится, когда люди узнают».

«И станет еще лучше», – ответил бы он.

«Oui, – согласилась бы Анни. – Но мне нравится и так. Только мы с тобой».

Ему так тоже нравилось.

Сидя в Благодатной церкви, среди запахов ладана и свечей, Бовуар воображал, что слышит треск огня в камине. Вдыхает запах кленовых поленьев. Пригубливает красное вино. И чувствует голову Анни у себя на груди.

Зазвучал хорал. Одновременно, по какому-то невидимому для Гамаша знаку, монахи вышли из состояния неподвижности и молчания и запели в полный голос.

Их голоса заполнили церковь, как воздух заполняет легкие. Казалось, что звук исходит из самих каменных стен. Григорианские песнопения стали такой же частью монастыря, как камни, шифер и деревянные балки.

Перед Гамашем сидел с открытыми глазами брат Себастьян. Зачарованный. Неподвижный.

Рот его был приоткрыт, по бледной щеке катилась слеза.