Этаж-42

Невирко с симпатией разглядывал Анатолия. Незаносчивый, добрый, без тени зазнайства, хотя, кажется, из важных — пишет, снимает. Его отец не раз нахваливал сына, гордился им. И вот он сидит — полноватый, лобастый, с чисто найдинскими серо-голубыми глазами. Немного, видно, утомлен после рабочего дня. Усталость чувствуется даже в голосе, в замедленной тихой речи.

Оказывается, знаком с Голубовичем, да и в доме Гурских свой человек. Анатолий рассказывает о фильме, снятом на их строительстве, очень удачная лента, прекрасно смонтированная, с откровенной критикой и даже с прямым попаданием в цель. Но по поводу одной детали Анатолий хотел бы поговорить откровенно. Пытался завести разговор об этом со своим отцом, но тот ссылается на Невирко: дескать, не мое это дело. Следовательно, Петру, и только Петру, необходимо подумать над этим.

— Над чем я должен подумать? — глухо спросил Петр. Выпив несколько рюмок, он чувствовал себя злым и задиристым.

— В той сцене, где вы говорите о бракованной продукции… Всю вину вы сваливаете на главного инженера Гурского.

— Потому что это и есть его вина, — резко сказал Невирко.

— Я понимаю, Петя, — накрыл его руку своей ладонью Анатолий Найда. — Скверная работа стана Козлова, необходимость его капитального ремонта, перебои… Отвечает за это в первую очередь, конечно, бог техники — Гурский, который вдобавок исполняет функции директора. Ну, Гурского вы покритиковали, бросили камешек в его огород, выказали принципиальность. — Анатолий плеснул себе в фужер минеральной воды, отпил глоток и, минуту подумав, продолжал — Хорошо. Но вы-то знаете, что многое зависит не от Гурского, есть объективные причины, смежники, поставщики, субподрядчики. Наверху это учитывают и правильно оценивают…

— Вы боитесь показывать этот фильм?

— Мне бояться нечего. Нас только похвалят за такую вещь. Принципиальная критика всячески поддерживается. Я думаю о тебе, Петя, — перешел Анатолий на дружеский тон. — Для чего устраивать детонацию и портить отношения с людьми? С правильными людьми? Для чего раздувать в коллективе ажиотаж, раздражение? Бате и так трудно. А тут еще ты… — Он подумал минутку. — Что я хотел сказать?.. Ага… Критикуй кого хочешь. Пускай те кадры остаются. Их уже не вырежешь. Они крепко впаялись в общий сюжет. Но только…

— Не тяни, говори прямо, — мрачно проговорил Невирко.

— Фамилию Гурского я советовал бы снять.

— Как это… снять?

— Ну, придешь к нам, напишешь заявление, что ты продумал свое выступление во время съемки и считаешь его несколько преувеличенным, — начал убеждать Петра Анатолий.

— Преувеличенным? — повел густыми бровями Невирко. — Значит, я должен наклепать на себя, что ли?

— Да нет. Ну что ты дурачком прикидываешься? — начал сердиться Анатолий. — Ты перед микрофоном скажешь какую-то другую фразу. Например, жаль, что иногда еще бывают сбои в поставках материалов. Но мы, мол, все хорошо понимаем, как трудно сейчас на комбинате в связи с его реконструкцией, и уверены, что в ближайшее время неполадки будут устранены.

Петр отвел в сторону глаза. Захотелось увидеть Майку. Если бы она принимала участие в этом неприятном разговоре и если бы услышала все, то, быть может, сказала бы, как ему поступить. Ведь это об ее отце речь, о Максиме Каллистратовиче, который выгнал его из своего дома. Но Майка спокойно с кем-то разговаривала, и Петру вдруг показалось, что она вовсе забыла о нем, ей нет никакого дела до этого разговора, даже руку положила на плечо Голубовича, совсем как-то по-домашнему, интимно.

Сердце у Петра заныло.

— Хватит, насиделись! — бросил он тоном, в котором чувствовалась угроза.

— Поедем? — спросила Ванда, глядя на Петра влюбленными глазами.

— Извини… — попытался задержать его Анатолий. — Мы же не договорились.

Невирко развел руками, болезненно скривился:

— Ну что ты ко мне пристал? Что ты со своими съемками! Хватит с меня! — Он готов был грохнуть кулаком по столику. — Мы зашли отдохнуть, а ты цепляешься, цепляешься!

Глаза у Анатолия сузились, что-то нехорошее, даже злобное промелькнуло в них.

— Уважил бы Алексея Платоныча.

— Не о твоем отце разговор, а о Гурском.

— И о Невирко.

— За меня, Анатолий Алексеевич, не беспокойтесь.

Анатолий сжал губы, видимо подавляя в себе желание сказать что-то резкое. Нахмурясь, помолчал, и вдруг его рука потянулась к внутреннему карману. Достал сложенную газету, положил на стол.

— И это тебе безразлично? — спросил иронически.

Все склонились к газете. Фотография, на ней знакомые лица, сдержанные улыбки. Ванда обрадованно хлопнула в ладоши:

— Наш Петрусь! Точно! С монтагой!

Это был снимок, присланный из Лейпцига. Петр мгновенно вспомнил, как фотографировали их во время монтажа, как попали они и в объектив «своего» же, московского, фотокорреспондента — сметливого, быстрого в движениях товарища, который потом записал в свой блокнот, кто они, откуда, каким управлением посланы. Была и небольшая заметка под снимком, в ней упоминались Найда и Невирко.

— О тебе уже знают наверху! — усмехнулся Анатолий. — Тут честь надо беречь.