Этажи

Повесть, над которой я работаю, станет последней частью моей трилогии, – говорю так в шутку, но что-то действительно в этом есть. Первую часть написал я несколько лет назад, и это был первый мой серьезный опыт. Писал долго и, главное, неуклюже, так что всякий раз заглядываю в этот текст с содроганием – уж больно там всё коряво. И всё же, считаю, есть и классные фрагменты, не говоря уже о гениальном (хи-хи!) замысле. Вторую часть я закончил совсем недавно, ранней весной – уровень моего мастерства заметно вырос, но, к несчастью, и это произведение далеко от того, что задумывал я в идеале. Остается делать ставку на последнюю, третью часть. Очень хочется завершить трилогию ударно, хотя повторюсь, что это скорее шутка: прямой, сюжетной взаимосвязи между частями нет, а по качеству написания им тем более негоже стоять в одном ряду. С другой стороны, они как бы сами собой связываются в какую-никакую эпопею моей горемычной жизни…

Не хочется, чтобы это звучало напыщенно. Мне самому тут же делается немного смешно. Но мне нужно высказаться. Наверно, я слишком долго парил в блаженном эфире, надышался там бог знает чем, и теперь этот веселящий газ дурманит мне голову; но решение я принял. Как только я закончу повесть, я, пожалуй, распрощаюсь с земной тематикой и займусь творческим изучением той сферы, которая влечет меня уже давно, – космосом. Когда-то я уже ушел из отчего дома – так пусть этот трагический исход станет окончательным, бесповоротным. Мысленно разыскивая останки динозавров и других доисторических тварей, я слишком уж окопался в грунте – засиделся здесь, на Земле.

*      *      *      *      *

Забирал меня из детского сада папа. Иногда он задерживался в своей больнице, и вздорные воспитательницы злобно скрежетали зубами, вынужденные торчать на работе из-за меня да еще пары бедолаг – таких же сопливых балбесов, дожидавшихся родителей. А ведь можно было успеть к началу бразильского сериала! Выказать свое недовольство отцу они боялись. Зато с упоением пилили, тиранили нас, «провинившихся» малышей, весь следующий день, грозя нам всевозможными карами, которые только удавалось втиснуть им в прокрустово ложе приличий.

А отводила меня в садик мама. Собирался я тогда неспешно, с упоением ловил ворон – я вообще всё делал размеренно (не то что сейчас – издерганный неврастеник!). Кое с чем я не мог справиться самостоятельно (например, плохо завязывал шнурки), и мама раздражалась еще пуще. Понимая, что опаздывает на работу, она начинала выходить из себя. Но вот я уже в теплой куртке, в шапке, перевязанный шарфом – надут, как бурдюк. Вроде бы готов, но не тут-то было: я вдруг почувствовал, что в левом ботинке мне что-то мешается, как будто трет ногу. Пожаловался маме, но она не хотела меня слушать – лишь оправила мне педантично куртку, хлопнула по груди, чтобы выпустить из складок одежды воздух, и предложила не выдумывать.

Но я настаивал. Глаза мои были на мокром месте. Тут-то мамино терпение и лопнуло. В таких случаях она, по традиции, прибегала к самому сильному, испытанному средству – стращала меня фамилией своего начальника, грязной, перепачканной, угрожающей, как кочерга. А ведь у него и вправду была такая фамилия – Кочерга. Нелепица какая-то, да? «Кочерга убьет меня!» – восклицала мама в сердцах. Мне стало стыдно за мою поистине преступную медлительность, страшно – за любимую, бедную, несчастную маму. Ее убьют кочергой, и всё из-за меня – копуши, недотепы и раззявы!

Вечером все мы встретились дома. Отец забрал меня не поздно, мама, к моему облегчению, благополучно избежала страшной участи. В облаках она, впрочем, не витала, а сразу по возвращении начинала подготовку к следующему дню – заботливо протирала и свою, и нашу обувь. Поборница чистоты, она всегда делала это заранее.

Засунув руки в мой левый ботинок, мама обнаружила там небольшой полупустой тюбик с кремом для придания обуви лоска. Оказалось, прошлым вечером она его туда уронила и именно он мне и досаждал. И я ничего не смог с этим поделать! Не привыкший к самостоятельности, ребенок не из догадливых, я беспомощно и стоически терпел – так и проковылял с ним весь день.

Поняв, как мне было плохо, мама расстроилась и умилилась. Прослезившись, она, как обычно, стала корить себя за несдержанность, чрезмерную эмоциональность. «Вот и ты вспыльчивый, но отходчивый. Совсем, как я», – твердила она мне с любовью. Сменив гнев на милость, причитая, она и тискала меня, и нежно гладила по голове.

Рассказала эту трогательную и поучительную историю папе. Тот посмеялся. Он до сих пор вспоминает ее с юмором, когда – в редких случаях – предается ностальгии, и с иронией, когда – чаще – хочет поддеть, поддразнить маму.