Этажи села Починки

Вот они вышагивают на дорогу, колосья в руке Митрия словно живые. Как ни крепко зажал он их в руках, а уж два из них совсем вылезли из крепко сжатого кулака нижней частью своей, тем концом, где торчит короткая трубка стебля. Мелкие, невидимые зазубрины остьев, словно зубья храповика, помогают им двигаться вперед и ни за что, ни за какие силы — назад, против остьев. Митрий берет их другой рукой, ощущая упругость и тяжесть налившихся зерен. Он испытывает такое чувство, словно держит в ладонях трепещущих ершей, только что выловленных из ольхового омута речки-безымянки. Колосья мнутся, и вот уже на ладони Митрия лежат, матово поблескивая и серебрясь, крупные, еще свинцово-мягкие, тяжелые зерна.

Какой запах может сравниться с этим, идущим от самого колоса и первых ржаных, еще не отвердевших зерен новины?! Злачный дух травы и хлеба, зерна, только что отделившегося от травяной оболочки, дурманит голову и заставляет биться сильнее и чаще сердце хлебороба. Счастлив тот, кому довелось пережить в своей жизни такие минуты, и неизмерно обделен человек, которому, зачастую не по его воле и вине, не пришлось приобщиться к великому таинству природы — зарождению блага, которое все мы именуем хлебом. Это, видимо, о тех, кто в жизни своей ни разу не испытал, не ощутил и не запомнил этих минут, метко сказано, что хлеб для них растет готовыми булками.

Шел второй час ночи, когда Митрий, обуреваемый житейскими думами, преследуемый видениями когда-то пережитых и еще не изведанных, только воображаемых в жизни своей картин, наконец крепко уснул.

19

Собрания, какие проводятся обычно накануне посевной и уборочной страды, для Романцова вошли в привычку. А как же иначе, если не обменяться мнениями о том, что сделано, что упущено и что предстоит еще только сделать? Алексей Фомич смотрел на дело просто и рассуждал примерно так: зачем что-либо менять в раз и навсегда установившемся порядке, когда жизнь сама вносит нечто новое, и в этом всегда заключено отличие одних дел и забот от других, одного года от другого. Сама жизнь как бы привносит поступательность в своем движении вперед…

Самохин же, особенно первое время, наоборот, переживал, что не может обновить эти устаревшие формы работы. Да это и понятно. Он — парторг. И не потому, что был формалистом по натуре, нет. Просто он считал, что надо совершенствовать методы работы не только по существу, но и с формальной стороны. Поэтому он не раз предлагал вместо обычных традиционных собраний проводить, например, совещания по звеньям, практиковать участковые летучки и т. п. На что Романцов всякий раз не то чтобы возражал, не соглашался, а смотрел несколько иначе, но твердо стоял за собрание: летучки и совещания по звеньям, если они необходимы, можно проводить и помимо общего собрания, но они никогда не могут заменять его уже потому, что на собрании все на виду. Тут и те же звенья, и участки, и бригады, где можно сравнивать, сопоставлять, ставить одних в пример другим…

Со временем и сам парторг убедился в том, что именно в самом содержании разговора на собрании заключена некая, что ли, эволюция его развития. Вспоминая прошлые годы, когда он, естественно, еще не был парторгом, а чубатым комсомольцем-трактористом, прицепщиком у такого же почти по возрасту тракториста Василия Кирпоносова, он как будто сейчас видел перед собой те собрания. Проходили они не в Доме культуры, как сейчас, а прямо в правлении. (Дома еще не было.) Люди толпились, да и говорили тогда больше о недостатках. Какие достатки, когда за каждую пару быков спор до хрипоты доходил, не говоря уж о тракторах, которых МТС присылала раз-два, и обчелся, да и те старые колесники. Иное дело теперь.

Зрительный зал заполняется людьми до отказа. Хлопают откидные кресла, раздаются возгласы приветствующих друг друга сельчан, слышится смех. На краю сцены, где в глубине кулис белеет экран, — стол, покрытый кумачовым сукном, графин с водой, слева — трибуна. В центре, наверху — портрет Ленина. Знакомый прищур Ильичевых добрых глаз.

Заполняется зал, а передние места — свободные. Многие норовят сесть сзади, чтобы не на виду у всех.

На сцену вышел предрабочкома Никитин, постучал карандашом по графину, попросил садиться поближе. Откуда ни возьмись Витька-культпривет явился. Заведующий клубом. Лицо озабочено, вид начальственный. Пытался поддержать предрабочкома, да только все бесполезно. Никто не послушался. Ушел и Витя Культепов. Культпривет — это прозвище, заключающее в себе и его фамилию, и должность Витькину — культработника, как он сам себя всегда именует.

Время — шесть вечера, скоро и президиум должен выйти из-за кулис. Митрий с Мариной запаздывали. Вошли в зал и направились вперед, к пустующим местам. Только сели, и тут случилось то, чего Митрий никак не ожидал.