Этикет темной комнаты

Перебираю море фотографий и выуживаю одну. Тот же самый светловолосый, зеленоглазый мальчишка стоит на берегу озера в толстой темно-красной жилетке. Переворачиваю фотографию и читаю надпись в верхнем левом углу: «Дэниэл – 8 лет».

– Это ты, Дэниэл. Все это ты.

Снимок выскальзывает у меня из пальцев.

О боже, все гораздо хуже, чем я думал.

Двадцать

– Калеб… – осторожно говорю я. – Ты ошибаешься. Я не знаю тебя.

– Знаешь. – Голос его звучит умоляюще. Я не отвечаю, и он бросается к полкам. – Здесь твои любимые. – Он сваливает трансформеры, солдатиков и синюю утку на кровать.

– Это не мое.

Он с болезненным стоном прячет лицо в ладонях.

– Что они с тобой сделали?

Я, сконфуженный, наблюдаю за ним. Он действительно верит тому, что говорит, или просто хочет внести сумятицу в мою голову? Смотрю на полку, на сову с огромными глазами-камерами. Интересно, что эту игрушку он мне не принес.

Калеб трет скулу.

– Пойду подогрею еду.

– Я не буду есть.

– Но ты же сказал, что поешь!

– Я сказал, что поем, если ты разрешишь позвонить маме.

– Ты не услышал меня? Она тебе не мать!

– Я не буду есть.

– Пожалуйста, – умоляет он. – Пожалуйста, не надо так. Я просто вернул тебя.

* * *

Наконец Калеб убирает все с кровати, садится в кресло, и мы ведем с ним такой вот разговор:

– Тебя зовут Дэниэл Емори. Ты исчез из парка, когда тебе было десять лет.

– Нет. Меня зовут Сайерс. Сайерс Уэйт.

– Сайерс? И ты считаешь, это твое настоящее имя?

Я устал, голоден, плохо соображаю.

– Да.

– Это не так. Тебя зовут Дэниэл Емори. Ты исчез из парка, когда тебе было десять лет.

– Какого черта, Калеб. Если бы все было, как ты говоришь, думаешь, я не знал бы этого? Я могу рассказать тебе о моей жизни с родителями. Что было на мне в мой первый день в детском саду. Что я…

– Эти воспоминания не настоящие.

– Бессмыслица какая-то.

– Тогда послушай. Зачем мне врать? Посмотри на меня – похоже, что я вру?

– Нет…

– Это потому, что я говорю тебе правду. Тебя зовут Дэниэл Емори. Ты исчез из парка, когда тебе было десять лет.

– Значит, ты снова со мной не разговариваешь?

Я молчу. У меня нет сил.

– Поешь. Пожалуйста.

Спорить дальше не имеет смысла, и я киваю. Я буду есть.

Калеб, явно чувствуя облегчение, ставит мне на колени миску.

– Что… что это такое?

– Овсянка. – Он, вне всякого сомнения, разочарован. – Ты любишь овсянку.

Я осоловело таращусь на нечто, напоминающее сырой песок с вкраплениями черных жуков. – В жизни ее не ел.

– Дэниэл…

– Не называй меня так.

– Сын.

– Так тоже не называй.

– Но ты мой сын, и я не могу отпустить тебя, пока мы не поставим тебя на ноги. Ешь, пожалуйста. Я положил туда изюм, как ты любишь. Ты ничего пока не помнишь, я знаю это, но если ты попробуешь…

Я не осознаю, что с силой отталкиваю от себя миску, пока не вижу ее валяющейся на полу. Калеб недоуменно смотрит на нее, мы оба какое-то время пребываем в шоке, а потом он поднимает на меня злой взгляд.

– Поосторожней, сын. Не кусай руку дающего.

К тому времени, как он возвращается, овсянка на полу высохла. Ему приходится отдирать ее от досок ногтями. Он мелькает у меня перед глазами, я вижу его как сквозь туман. Чувствую я себя очень странно.

– Калеб… – Все вокруг кажется серым, периферийное зрение дает сбой. – Мне нехорошо.

– Тебе нужно поесть, – слышу я его голос.

Мой пульс частит так, словно я действительно убиваю себя.

– О-о’кей.

– Ты не обманываешь меня? Ты будешь кушать?

Я киваю, комната у меня перед глазами качается из стороны в сторону.

Он возвращается – а я и не видел, как он уходил, – и приносит еще каши. Такое впечатление, что он хочет преподать мне урок. Я хочу взять ложку, но рука у меня такая слабая. Я не способен ее поднять. Калеб кладет свою руку на мою и отправляет ложку мне в рот. На меня накатывает тошнота.

– Мне совсем плохо.

– Нельзя ничего не есть четыре дня. – Он помогает мне отправить в рот еще одну ложку.

– Четыре дня?

Он убирает волосы у меня со лба. Я даже не моргаю.

Я сосредоточен на еде. Глоток за глотком.

– Видишь? – говорит он. – Вкусно, правда?

– Ммм-хмм, – признаю я. Действительно вкусно.

Двадцать один

Я съел две миски овсянки, выпил три чашки бульона и пять – электролитного напитка. Странное, нездешнее чувство наконец отпустило меня, и я ощущаю себя просто тупым. Голодовка не помогла. Она привела лишь к тому, что мыслил я недостаточно ясно, чтобы четко осознать, до чего же странную историю поведал мне мужчина. Она похожа на какую-то греческую трагедию или на оперетту на тему «Звездных войн». «Я твой давно потерянный отец». Полный идиотизм.

Блэр и Эван, должно быть, животы надорвали от смеха.

Внезапно меня пронзает такая вот мысль: «Почему они затягивают это представление?» Может, они и не хотели, чтобы дело зашло столь далеко. Может, не знают, как завершить его. Когда-то я видел фильм, в котором происходило нечто похожее. Некие парни похитили ребенка, желая разыграть родителей, а потом испугались, что попадут в тюрьму.

И убили его.

«Хватит», – приказываю я себе. Никто не собирается убивать меня.