Этюды об Эйзенштейне и Пушкине

Большой внефабульный эпилог, возможно, действительно воспринимался как десятая песнь, так как следовал за девятой (Пушкин «ею и кончает», как записал в дневнике Вяземский). Он мог быть написан только в надежде на помилование осужденных и на снятие в будущем запрета с табуированной для печати темы заговора и декабрьского бунта.

Александра Осиповна Смирнова-Россет сообщает в «Автобиографии», что текст десятой главы, переданный через нее Николаю I, вернулся без разрешения на печать. Возможно, это была «славная хроника». Запрет коронованного цензора означал больше, чем невозможность публикации. Не оправдывалась надежда поэта на то, что братьев-каторжников «семействам возвратит Сибирь» (поразительно: не Николай возвратит, а сама Сибирь!). Разочарование в не знающем милосердия царе могло стать причиной новой (точнее, возобновившейся) оппозиционности поэта, основанной на прежнем неприятии бессердечия – основы тирании.

Напрашивается предположение, что невозможность напечатать «славную хронику» – панораму новейшей истории России – определило решение Пушкина изъять из романа глубинно связанную с ней историческую панораму «от Рюрика до наших дней» в странствии Онегина. Но одновременно оставались вне сюжета обе вероятности дальнейшей судьбы Автора: либо частная жизнь «обывателя» в наследственном имении, либо одиночество изгнанника – уже не эмигранта на чужбину, а ссыльного в суровые северные края Отечества.

Мог ли поэт предвидеть вероятность того, что через шесть с небольшим лет после завершения девятиглавого романа его судьба прервется трагически – в странном соответствии не только с предсказанием гадалки Кирхгоф, но и с предполагаемым ранним замыслом «Евгения Онегина», который должен был закончиться гибелью выступившего против тирании Автора?

Роковая дуэль на Чёрной речке зимой 1837 года разительно симметрична и зеркальна к дуэли Ленского с Онегиным после Татьянина дня[421]. И почти два века российские читатели – вдумчивые и наивные, осознанно или интуитивно – воспринимают реальную судьбу Пушкина как таинственно закономерное завершение сюжетной линии Автора «свободного романа».

Но если такое ощущение хотя бы отчасти соответствует действительности и оппозиционность Пушкина новому режиму в самом деле нарастала после 1832 года, то может статься, что его произведения последних лет образуют гипертекст со знаками осознанного движения к трагическому финалу.

Одним из таких знаков, возникших между двумя прижизненными изданиями полного «Евгения Онегина» (между первым, вышедшим в апреле 1833 года, и вторым, почти символически напечатанным в самый канун дуэли, в январе 1837 года), воспринимается возвращение пары имен Евгений и Параша в «Медном всаднике»[422].

В чем смысл такого возвращения? Насколько понята нами глубинная смысловая связь пророческой поэмы не только с ее незавершенной предшественницей, которую пушкинисты назвали в печати «Езерский», но и с более ранним романом в стихах, где впервые намечалась та же пара имен?

Не указывает ли на эту связь сам Пушкин в «Родословной моего героя»? Герой оставлен анонимным, ибо родословие относится не только к Езерскому, так и не получившему от поэта окончательного имени, но и к обоим Евгениям. Свидетельствует об этом и обобщенное авторское название напечатанного в «Современнике» текста, и онегинская строфа, которой изложена их общая генеалогия.

Последнее особенно знаменательно. Вовсе не исключено, что в 1832 году, начиная онегинской строфой поэму о Езерском (Зорине, Рулине), поэт использовал уже написанные (хоть вчерне) заготовки родословия Евгения Онегина, фамилия которого, кстати, могла быть произведена Пушкиным не от реки Онеги, а от Онежского озера (по-старорусски – езера).

Возможно, после ироничного последнего стиха заключительной, 55-й строфы седьмой главы – «Хоть поздно, а вступленье есть» – следующая глава романа могла бы начинаться стихом:

Начнем ab ovo: мой Евгений
Происходил от тех вождей…

А вслед за генеалогией Героя (известной нам по условному «Езерскому») – как естественно звучали бы строфы об Онегине, проснувшемся однажды Патриотом!

Но после изменения «формы плана» и завершения романа Пушкин мог передать его родословную «родичу» Онегина – Герою с иным социальным статусом, с другой биографией и другой перспективой в новом времени.