Этюды об Эйзенштейне и Пушкине

[Святая] дружба! – глас натуры!!
Взглянув друг на друга потом,
Как Цицероновы Авгуры,
Мы рассмеялися тишком. (VI, 504)

Комментарии Набокова и Лотмана обошли этот катрен, Александр Тархов предложил его убедительное толкование:

«Онегин и Автор встречаются в Одессе, „столице“ южных заговорщиков, и между собой смеются „как Цицероновы Авгуры“: это сравнение означает, что два скептических приятеля посвящены в некую тайну, но сами в это дело не верят. В этой же строфе ирония затрагивает и декабристскую тему братства – „святой дружбы“»[419].

В рукописи после этой незавершенной строфы стоят таинственные римские цифры XV–XXIII. В них Дьяконов видел номера девяти строф «славной хроники», фрагменты которой ныне считаются остатками десятой главы. При этом он не пояснил, почему в главу должна была включаться только половина из шестнадцати (по меньшей мере) строф, частично дошедших до нас в шифровке Пушкина. Тархов высказывает иную гипотезу. Возможно, в неизвестных нам строфах XV–XXIII развивалась тема «святой дружбы» – «братства по заговору»: увы, такого рода братство, как показывает опыт многих революций, зачастую переходит в братоубийство. Оба – Автор и Онегин – знают мнимость этого «гласа натуры», потому и возникает сравнение их с древнеримскими жрецами-скептиками.

Вполне вероятно, что гипотетические девять строф были связаны с темой заговорщиков, которые еще до бунта вовсе не были едины во взглядах на будущее России. Контрастом к вольной и мирной жизни, которую ведут в Одессе «ребята без печали», могла возникнуть картина напряженных споров, чреватых самыми безжалостными конфликтами после чаемой победы восстания.

Именно такая перспектива, трагически противостоящая мирной картине «одесского дня», могла, по раннему замыслу «Странствия», стать последним звеном в цепи разочарований, из-за которых Онегин уезжал в столицу «очень охлажденным»…

Кстати, еще в Одессе Пушкин ввел во вторую главу романа прообраз подобных дискуссий. В ее XVI строфе, посвященной началу дружбы между Онегиным и Ленским, уже брошено зерно взаимных – пока «отвлеченных» – несогласий, которое потом, в случайной как будто ситуации именин, прорастет фатальной дуэлью:

Меж ними все рождало споры
И к размышлению влекло:
Времен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые.

Все комментаторы отмечают, что этих молодых россиян в провинциальной глуши волнуют трактаты Жан-Жака Руссо и философов-просветителей о разных формах правления в государствах, о научном знании и моральных ценностях, о предрассудках народов и убеждениях граждан. Как раз эти проблемы вызывали столкновения – до поры до времени словесные – в Северном и Южном тайных обществах…

В 1830 году Пушкин не мог бы опубликовать подобные (гипотетические, конечно) строфы о дружбе, чреватой враждою, – как по цензурным, так и по этическим причинам. Горькая ирония по отношению к былым спорщикам, многие из которых после поражения бунта оказались на каторге или в казематах, была бы просто неуместна – она нарушала бы нравственный закон милости к падшим, которому Пушкин оставался верен.

Но без «вечных противоречий существенности» в дружбе заговорщиков восьмая глава, и так смягченная переделками строф о странствии Онегина, теряла трагический смысл. Это тоже могло входить в причины, важные для Автора, из-за которых вся глава была вынута из романа.

По тем же причинам, кроме цензурных запретов, невозможно было бы напечатать и «славную хронику», которую принято считать десятой главой.

О сожжении какой-то Х песни в лицейскую годовщину, 19 октября 1830 года, мы знаем из пометы самого Пушкина на рукописи «Метели». Эта песнь отождествляется, по цитатам в дневнике Петра Вяземского и в письме Александра Тургенева брату Николаю, с закодированными фрагментами исторической панорамы России – от войны 1812 года до заговора против царя.

Жанровая окраска дошедших до нас стихов (открытая политическая публицистика), отсутствие малейших следов фабулы и впервые упоминаемое в романе имя Автора в третьем лице («Читал свои ноэли Пушкин») заставляют подозревать, что текст «шифровки» – осколки «нетипичной» части романа. По своей интонации (памфлетной, а не доверительно-разговорной, как в «лирических отступлениях»), по строю повествования (хроника исторических событий и череда реальных лиц, а не обобщенный образ эпохи) эта панорама напоминает эпилоги больших поэм Пушкина, которые размыкают вымышленную фабулу и выводят сюжет на подлинную историю России[420].