Этюды об Эйзенштейне и Пушкине

Но в 1830 году седьмая глава вышла в свет тоже без «Одессы»: за год до того ее строфы вновь перенеслись – в тогдашнюю главу восьмую «Странствие». Такое решение, конечно, было связано с новым – девятиглавым планом романа. «Одесса» становилась конечным пунктом в пути «хладеющего» Онегина перед возвращением к невским берегам – перед его возрождением для любви. И в то же время картины свободного образа жизни в южной ссылке контрастировали с образом жизни ссыльного поэта в Михайловском – с «фламандским сором» прозы, отныне якобы желанной в сугубо частной судьбе Автора. Но этот контраст усугублялся (если верна наша гипотеза о «таинственном отрывке» как завершении главы) грызущим сердце Воспоминанием и ожиданием одинокой безрадостной ссылки «к студеным северным водам» в будущем.

В 1833 году Пушкин поместил одесские строфы в самый финал «Отрывков из путешествия Онегина» и завершил ими весь роман, достигнув этим эффекта, характерного для эпилогов всех его больших поэм: перед Читателем возникает картина идиллической жизни (при всей иронии Автора к реалиям города).

«Одесса» – откровенно идеализированная картина, выходящая за рамки реалистического описания. В ее строфах царит атмосфера мифической Италии, страны поэзии и музыки, любви, дружбы и свободы. День в Одессе «зеркален» не только ко дню юного Онегина в «северной Пальмире», но к воображенному Автором (тоже в первой главе) дню в мифической Венеции, куда он, вслед за призывом Гёте «Dahin, dahin!», стремился:

Адриатические волны,
О Брента! Нет, увижу вас…

Вырваться туда Пушкину так и не удалось: Николай I, как и Александр I, не разрешал поэту никаких свободных странствий, и в 1829 году, после очередного запрета путешествия в Европу, Пушкин простился с этой мечтой.

Последний стих «Отрывков…» (и всего романа) обрывается без рифмы на паузе, обозначенной многоточием:

И так я жил тогда в Одессе… (VI, 491)

Начало стиха было напечатано в первом издании романа (как и написано в беловике) в два слова – раздельно. В современных изданиях их печатают слитно – Итак. Такое решение текстологи приняли, видимо, потому, что Пушкин писал их раздельно и тогда, когда подводил итог. Но в полном варианте «Одессы», какой она была в «Странствии», Автор вовсе не подводил итога, а с улыбкой рисовал воображению Читателя яркую картину радостного и свободного бытия, уверяя, что он жил тогда так… Но разве невероятно было представить себе жизнь Авзонии счастливой в «любезном отечестве» – пусть когда-нибудь?!

И Пушкин под видом воспоминания вводит в эпилог романа – как в эпилоги «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана», «Полтавы» – живописную и мирную атмосферу воображаемой (вероятной в будущем?) мирной России.

Кольцевая композиция с пространственно-временным парадоксом – возвращением в конце текста романа к началу его сочинения – и благодаря «повороту» из будто бы реального изображения в идеальную картину создает в сюжете своеобразную «ленту Мёбиуса» с ее возможностью непрерывного движения по одной – «реально-идеальной» – плоскости.

В финале сюжета Пушкин достиг чаемого единства Реальности и Идеала. Во втором (предсмертном) издании он поместил перед текстом «Евгения Онегина» посвящение Другу (П. А. Плетнёву), где представил роман как

…собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных…

В последних строфах последней (восьмой) главы Автор последовательно пользуется заглавными буквами в словах Идеал, Жизнь, Труд, Рок – будто давая понять Читателю, что сюжет его романа выходит за рамки обыденной жизни.

В 1830 году Пушкин завершал роман нравственным Идеалом – предельно миролюбивой ситуацией взаимного прощения и дружелюбного прощания со своим творением, с его героями и с Читателем («Кто б ни был ты… / Друг, Недруг»).

В 1833-м он вывел своего Читателя, благодаря едва не выпавшим из романа «одесским» строфам, и на тот социально-этический Идеал, которым за десять лет до этого руководствовался, начиная «Евгения Онегина».

Есть основания предполагать, что «Одесса» – не столько воспоминание о действительном образе жизни «ребят без печали» в южной ссылке, сколько наглядное воплощение идей о нормах будущей жизни в России, которые обсуждались «средь новоизбранных друзей».

Сохранилось свидетельство о том, что в спорах с ними Пушкин отстаивал усвоенный им через Жан-Жака Руссо «Проект вечного мира» аббата Сен-Пьера.

23 ноября 1821 года в Кишинёве Екатерина Николаевна Раевская-Орлова, жена генерала Михаила Федоровича Орлова, одного из вождей «Союза благоденствия», пишет письмо брату Александру (в то время «демону» Пушкина) в Одессу: