Этюды об Эйзенштейне и Пушкине

«Мы очень часто видим Пушкина, который приходит спорить с мужем о всевозможных предметах. Его теперешний конек – вечный мир аббата Сен-Пьера. Он убежден, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный и всеобщий мир и что тогда не будет проливаться иной крови, как только кровь людей с сильными характерами и страстями, с предприимчивым духом, которых мы теперь называем великими людьми, а тогда будут считать лишь нарушителями общественного спокойствия. Я хотела бы видеть, как бы ты сцепился с этими спорщиками» (подлинник по-французски)[426].

В Кишинёве и Одессе Пушкин увлеченно читает не только французских философов и популярные во всей Европе исторические романы Вальтера Скотта. Как раз в это время он из трагедий «отца нашего» Шекспира усваивает мысль, что человек, по природе своей, волен жить согласно законам чести и добра, выступая на исторической сцене в роли свободного Гражданина, противостоящего Тирану.

В 1823-м поэт, начиная роман в стихах, мог готовиться после победы бунта в России публично выступить против захватившего власть «Убийцы с палачами» – не мистического «исчадия Ада», а всего лишь «выдвиженца» вероятностного Случая.

В 1833 году последний в «Онегине» стих «И так я жил тогда в Одессе…» зазвучал как присяга верности тому Идеалу, о котором он в 1823-м спорил с заговорщиками, страдавшими на каторге и в казематах.

Эпилог изменил и перспективу судьбы Онегина.

В 1830-м Пушкин прощался с Героем «надолго… навсегда».

В 1833-м он сократил все начало странствия – от Петербурга до Москвы – со всеми его историческими, политическими и литературными аллюзиями, а также убрал в конце мотив предельного охлаждения Онегина, то есть устранил в его образе мотив зловещей инфернальности Мельмота, но сохранил в нем мотив Вечного Скитальца.

Герой, пережив трагедию убийства друга (напомним, что мотив раскаяния отсутствовал в «Странствии» и возник в последней главе) и испытав трагедию безнадежной любви («как будто громом поражен» в финале фабулы), в эпилоге вдруг сюжетно воскресает! С Читателем остается искупающий каинов грех, взывающий к сочувствию, влюбленный «русский Агасфер».

Благодаря таким перспективам Автора и Героя в обновленном сюжете роман «Евгений Онегин» обрел композиционную и смысловую законченность, оставаясь открытым и свободным.

А что же Татьяна? Неужели ей суждено было остаться в пределах фабулы? Ведь в эпилоге она даже не упомянута.

Представляется, что Пушкин еще раньше вывел Героиню за рамки романа.

Как в декабре 1825 года, сочиняя в Михайловском «Евгения Онегина», он будто неожиданно пишет якобы комическую поэму «Граф Нулин», так в октябре 1830 года, завершая в Болдине девятиглавую версию романа, он вдруг создает внешне шутливую поэму в октавах «Домик в Коломне». Она будет напечатана в 1833-м, почти одновременно с первым изданием «Онегина».

Героиня поэмы, мнимо-смиренная девица, носит отвергнутое для романа имя – Параша, а приведенная ею в дом мнимая повариха зовется Маврой. Имя возлюбленного Параши сразу заставляет заподозрить в анекдотическом сюжете иносказание: уж очень оно значимо для поэта, потомка мавра.

Пушкин сам дает ключи к разгадке своего маскарада. После первых восьми октав (мнимо-пародийного парада в честь поэзии и ветхого Парнаса) поэт на наших глазах превращает в коломенскую Парашу – свою Музу:

Усядься, муза: ручки в рукава,
Под лавку ножки! не вертись, резвушка!
Теперь начнем. – Жила-была вдова,
Тому лет восемь, бедная старушка,
С одною дочерью.

Не следует ли из этой метаморфозы, что Пушкин давно, возможно, еще в юности, избрал для приветившей его парнасской Музы имя Параскева?

Тогда не имеет значения, основан ли анекдот «шуточной поэмы» на амурном приключении юного Пушкина, жившего до ссылки в Коломне. Ее подлинный сюжет – любовный роман Поэта со своею Музой, в который органично входит парадное вступление об октавах и о стихосложении вообще. А финальное «нравоученье» («Кухарку даром нанимать опасно…» и далее) – вполне прозрачная метафора невозможности для поэзии быть притворной – то есть придворной, сервильной – служанкой.