Этюды об Эйзенштейне и Пушкине

Итак, два раза – во втором варианте более отчетливо – намечался трехэтапный финал: за «победным апофеозом» следовала бы картина трагического краха героя, а завершало бы фильм торжество его основной «исторической задачи» – в ином времени и в связи с другой фигурой. Однако в окончательном тексте сценария вторая и третья части были автором отброшены.

Почему?

Прежде чем ответить на этот вопрос, вспомним, что однажды в творческой биографии Эйзенштейна уже случалось подобное «усекновение финала». И это вызвало дискуссию в критике и у публики.

Мотивы финала «Броненосца Потёмкин»

«Куда же уходит „Потёмкин“? Вот вопрос, который ставится очень многими зрителями. Встретились, „помахали“, прошли, но куда же пошли?»[432]

Так начал Эйзенштейн свою программную статью 1926 года «Констанца» – в ответ на упреки, что в фильме отсутствует трагическая ситуация в румынском порту Констанца, куда ушел сдаваться мятежный броненосец.

«Обрывающийся» финал вызывал недоумение или протесты у зрителей разных категорий: у прилежных посетителей кинозалов, привыкших к простым, недвусмысленным развязкам, – и у тех профессионалов, кто творил «по Аристотелю и Фрейтагу»; у вопрошавших искусство, «что же было на самом деле», – и у твердо знавших «самое дело», а потому упрекавших режиссера в «неполноте отражения правды» или в «тенденциозном замалчивании истины»… Режиссер так парировал подобные претензии:

«Это, конечно, не только обывательское любопытство или рабочая любознательность, берущие верх над осознанием величия общественного значения факта, что адмиральская эскадра не стреляла.

И после этого максимума мыслимой в тех условиях революционности ставить „Потёмкина“ – морального победителя пушек царизма – в обстановку дорассказывания анекдота, правда, величественного и трагического, о „корабле-скитальце“ есть все-таки снижение величия этого факта.

Мы останавливаем факт в том месте, до которого он вошел в „актив“ Революции. Дальше идет агония»[433].

Много лет спустя, в статье «Двенадцать апостолов», Эйзенштейн вернулся к проблеме недорассказанной фабулы («анекдота») и к образному смыслу концовки «Потёмкина»:

«…финал фильма, решенный победоносным проходом броненосца сквозь адмиральскую эскадру и этим мажорным аккордом обрывающий события фильма, совершенно так же несет в себе образ революции Пятого года в целом.

Мы знаем дальнейшую судьбу исторического броненосца. Он был интернирован в Констанце… Затем возвращен царскому правительству. Матросы частью спаслись… Но Матюшенко, попавший в руки царских палачей, был казнен…

Однако правильно решается именно победой финал судьбы экранного потомка исторического броненосца.

Ибо совершенно так же сама революция Пятого года, потопленная в крови, входит в анналы революций прежде всего как явление объективно и исторически победоносное, как великий предтеча окончательных побед Октября»[434].

Попробуем теперь пробиться сквозь риторику эпохи к логике режиссера. Его основной аргумент в защите реализованного финала: «дорассказывание анекдота» помешало бы «осознанию величия общественного значения факта, что адмиральская эскадра не стреляла». Вместо выстрела корабельных орудий раздается многоголосое «БРАТЬЯ!». Иными словами, практике Насилия предпочтен идеал Братства.