Этюды об Эйзенштейне и Пушкине

Третья, заключительная серия «Ивана Грозного», как известно, осталась недоснятой. Однако текст сценария всей кинотрагедии был завершен и даже опубликован еще до выпуска на экран первой серии. Вот финальные строки последнего эпизода – выхода Ивана к Балтийскому морю:

И взревели валы…
Вздымаются и рушатся вновь.
И ревут трубы.
И, завороженный, сходит к волнам царь Иван.
И смиряется море.
И медленно к ногам его склоняются валы.
И лижут волны ноги самодержца Всероссийского.
«И отныне и до века
Да будут покорны державе Российской моря и океаны…»
‹…›
И в ответ на царские слова взревели войска.
Взыграли трубы.
Зашумело море.
Взвились валы.
«На морях стоим и стоять будем!»
Несется с экрана окончание фильма:
«Океан-море!
Море синее.
Море синее.
Море русское!»[429]

Патетика записи, доведенная до пародийной помпезности, делает смысл такого финала вполне однозначным. Сохранился рисунок с надписью «Апофеоз Ивана»: царь стоит среди бушующих валов, как бы попирая их жезлом. Не триумф ли Грозного и его политики – на что и рассчитывал Верховный Заказчик? Не аморальное ли оправдание методов деспотизма – в чем упрекают фильм иные из его нынешних критиков?

Но вот другой рисунок, сделанный в тот же день – 3 апреля 1942 года: одинокий, согбенный старик на берегу пустынного моря бессильно опирается на посох-подпору. И подпись другая:

«Один?..»

Что это: иной вариант финала – обвинительный приговор Самодержцу Всероссийскому?

Или перед нами два последовательных кадра – два этапа в развитии финального действия? Как бы они сопрягались на экране? И какой из этих взаимоисключающих итогов отражает позицию автора?

Попробуем понять развитие замысла финала третьей серии и всего фильма. Одна из самых ранних наметок к сценарию отразила намерение Эйзенштейна после эпизода «Ливонский поход» – «дать эпилог»:

«Старик Иван, уходящий среди достоинств, обернувшихся недостатками. Убийство сына. И Иван – Ермак. Ермак – народ, будущее. Иван умирает, как в начальном кадре. В углу. „Царь всея ‹Руси› Иван Васильевич Грозный преставился“»[430].

Последний кадр такого эпилога возвращал бы зрителя к первому кадру Пролога, в котором маленький Иван, испуганно озираясь, выползает из угла перехода в Кремлёвском дворце, чтобы проститься с отравленной матерью и услышать страшный крик «Елена Глинская скончалась!».

В наброске к книге «Метод» уточнялись мотивы этого решения:

«…Предположение для эпилога – убийство Иваном сына – как… самоубийство! ‹…›

Убийство сына – разрушение всего дела Ивана – уничтожение Иваном себя.

И правильно и предполагалось – именно через убийство сына – обратное поражение сыном – ибо смерть сына прежде всего удар по самому Ивану – уничтожение отцовства-абсолютизма, после Ивана распадающегося!

Это так органично, что прямо хоть эпилог делай!!

Интересна здесь и роль, предполагавшаяся Ермаку: народ-наследник.

Передача символическая разрешения задач Ивана – единственному, кому это под силу, – народу»[431].

В еще более позднем варианте финала нет ни убийства царевича, ни завоевателя Сибири. После эпизодов Ливонского похода и выхода к морю – достигнутой, казалось бы, цели Ивана – предполагалась сцена в мрачных кремлёвских покоях: там в предсмертной тоске метался одинокий полубезумный самодержец, потерявший Балтику через две недели после триумфа на побережье (как и было в действительности). Но и на сей раз (после смерти Ивана «в углу»? или без показа его физического конца?) намечался эпилог – выход к морю… Петра!