Это было в Краснодоне

Подтынный властно отстранил Кулешова, схватил Анатолия за грудь, встряхнул так, что стукнули зубы. Приблизившись к Анатолию, недобро спросил:

– Узнаешь?

Не дожидаясь ответа, стукнул кулаком в висок, носком своего начищенного сапога пнул Анатолия в худой, белевший сквозь разорванную рубаху живот. Анатолий глухо охнул, согнулся, ничком рухнул на пол…

Подтынный долго сек нагайкой Анатолия. Потом передал плеть Кулешову, хладнокровно приказал:

– Продолжай…

Кулешов послушно схватил плеть. Подтынный, одернув гимнастерку, вышел.

Коридор был наполнен смрадным, едким дымом, сизой поволокой стелившимся под потолком. Стоящая здесь старая печь-голландка нещадно дымила. У раскрытой двери в камеру угрюмо сидел молодой полицай, подперев кулаком щеку. Увидев Подтынного, он медленно встал. Из камеры слышался громкий детский плач.

– Почему здесь дети? – удивленно спросил Подтынный.

– Так вот же, в залог взяли, – невесело пояснил полицай. – Кого не поймали, так родителей ихних и с малыми детьми посадили… – И тихо добавил: – Зря… Детишков-то не надо бы…

– Закрой дверь! – сухо бросил Подтынный. Неожиданно донеслось:

– Приведите Иванихину!

Подтынный живо представил себе давнишнюю свою знакомую, сероглазую медсестру, когда-то делавшую ему перевязку. Сейчас будут ее допрашивать. Первым его движением было уйти, укрыться в своем кабинете. Но ему захотелось снова увидеть Иванихину. Он направился к Черенкову.

В кабинете Черенкова, боком к столу, сидела Ульяна Громова. Плоскогрудый Черенков, морща шишковатый лоб и пощипывая короткие – ежиком – усики, хмуро задавал ей вопросы, и она отвечала односложно и сдержанно, не поворачивая головы:

– Кто помогал тебе распространять листовки?

– Никто.

– Назови членов организации?

– Не задавайте лишних вопросов.

– Иванихина присутствовала на ваших собраниях?

– Я такой не знаю.

В голосе Черенкова зазвучала издевка.

– Не знаешь? Сейчас я вас познакомлю…

Повернув голову к появившейся в дверях белокурой худенькой девушке, Черенков отрывисто скомандовал:

– Подойди сюда. Сядь.

Подтынный с удивлением посмотрел на девушку. Он видел ее впервые. Заметив это, Черенков объяснил:

– Их двое. Это младшая, Лилия. Старшую Соликовский вчера сам… – И снова повернулся к девушкам: – Ну, что же вы? Поздоровайтесь.

Девушки взглянули друг на друга, молча отвернулись.

– Напрасно вы отпираетесь, – повысив голос, сказал Черенков. – Все равно…

Он недоговорил, распахнулась дверь, и вошел Соликовский. Он был пьян, сняв френч, пошатываясь, подошел к девушкам.

– Ну-с, красавицы, так кто вам приказывал писать и расклеивать по городу листовки? – Он остановился около Лили Иванихиной. – Говори ты!

Лиля молча пожала плечами. Соликовский круто повернулся к Громовой.

– Ты?!

– Мне никто не приказывал, – спокойно и громко ответила Уля. Выпрямившись, она глянула в глаза Соликовскому: – Это было почетное задание, и я выполняла его с большой радостью.

– Отвечай на вопрос! – взревел Соликовский. Громова еще раз взглянула на него и, так же как Лиля, пожала плечами.

– Я все сказала.

Соликовский ударил ее по лицу.

Побледнев, Уля выпрямилась, гордо откинув голову, заложила руки за спину. Лиля тоже встала.

– А ну… Скидайте свои лохмотья! Быстро! – Соликовский рванул на Громовой юбку, цинично выругавшись. Уля уперлась руками в его грудь, прошептала землистыми губами:

– Не смей!.. Подлец!..

Обхватив Улю, Соликовский валил ее на пол. Повернувшись к полицаям, крикнул:

– Подтынный! И ты, Черенков! Чего стоите?

Соликовский долго сек плетью обнаженные девичьи тела. Девушки сначала глухо стонали, потом затихли.

Соликовский бросил плеть, не спеша натянул френч и закурил. Уходя, сказал Черенкову:

– Продолжай допрос. Секи, пока не дознаешься.

Черенков взял плеть, повертел ее в руках, рассматривая замысловатый узор на короткой рукояти. Подтынный выжидающе смотрел на него. Он уже входил в роль заместителя Соликовского.

– Пускай очнутся, – понял его немой вопрос Черенков.

Они сосредоточенно дымили цигарками.

Послышался слабый стон. Уля Громова, опираясь о стену, с трудом поднялась, неверными движениям рук оправила юбку.

– Очухалась? – подошел к ней Черенков. – Будешь теперь знать, как распускать язык!

Уля с ненавистью посмотрела на него.

– Не для того я боролась с вами, чтобы потом просить у вас прощения! – четко и внятно проговорила она.

– Ты еще пожалеешь об этом! – бледнея от злости, с присвистом выдохнул Черенков.

– Я жалею только об одном – что мало успела сделать!

Весь день Подтынный ходил по кабинетам, и всюду полицаи и жандармы допрашивали арестованных. Их водили на допрос по одному, по двое, целыми группами. В бараке то и дело слышались злобная ругань и свист плетей.

В одной из комнат Захаров с большим знанием дела, выбирая для ударов наиболее уязвимые места, истязал рослого, крепкого, как дубок, паренька. Слабый здоровьем, тщедушный Захаров быстро уставал, часто присаживался, чтобы перевести дыхание. В такие минуты паренек отрывал голову от скамьи, к которой был привязан, смотрел на Захарова своими чистыми, как летнее небо, глазами, спрашивал с мягким украинским выговором:

– Та за шо ж це вы мене, га?