Это было в Праге. Том 2. Книга 3. Свет над Влтавой

– Я его освободил от работы, – коротко ответил Морганек.

Ответ как будто удовлетворил Нерича. Он наклонил голову над тарелкой и подумал: «Только этого и не хватало! Что теперь скажет Прэн?»

Морганек решил разъяснить подробнее:

– Я думаю, что поступил предусмотрительно, вытянув этого бодливого черта на общее собрание. Ребята его сами разоблачили, разнесли в пух и прах. От народа не спрячешься. Вначале он пробовал стучать себя кулаком в грудь и кричать, что он национальный социалист, а когда приперли к стене, начал открещиваться и заявил, что не принадлежит ни к одной партии.

– И ты этому поверил? – сдержанно спросил Морава.

– Чему? – заинтересовался Лукаш.

– Тому, что он не состоит ни в одной партии, – пояснил Морава. – Нет, этот гусь, безусловно, национальный социалист, но зарвался и, по всему видно, не выполнил задач, которые перед ним были поставлены. Вот он и решил отмежеваться.

Нерич не задавал больше вопросов. Он не мог придерживаться всех указаний, полученных в свое время от Борна. Человек в нем одерживал верх над разведчиком. Апломб, самоуверенность, широкие жесты, независимые замечания – все, к чему он прибегал в другом обществе, здесь совершенно не годились.

Изо всех сидящих за столом он знал только свою молодую жену и ее отца – человека умного, прямолинейного, без фокусов и притворства. Такое же впечатление производили и его гости. Это были люди, привыкшие прямо отвечать на прямые вопросы, сознававшие, что они немало сделали для своей родины, уверенные в правоте своих взглядов и действий.

После обеда и многочисленных здравиц все, за исключением Божены, перешли в другую комнату. Морганек балагурил, рассказывал смешные истории, а потом стал жалеть, что нет под рукой гитары.

– Я достану тебе гитару у соседей, – отозвалась Божена из столовой.

– Давай, Боженочка!.. Какая же это свадьба без музыки?

Божена принесла гитару. Морганек уселся поудобнее, положил ногу на ногу и принялся налаживать расстроенную гитару. Он был под хорошим хмельком. Непослушный вихор метелкой торчал на его макушке. Взяв несколько аккордов, он вдруг сказал:

– Как же это вы не позвали Антонина? Ладное ли это дело?

Божена сжала губы и вышла из комнаты. Нерич нахмурился. Это имя всегда, а сегодня особенно, вызывало в нем глухую ярость.

– Будь Антонин, дело бы побойчей пошло. И спели бы, и поплясали, – говорил Морганек.

Морава и Труска переглянулись. Труска подсел к Мораве и сказал ему шепотком:

– Скажу честно: не хотел я идти на эту свадьбу. Когда мне Владислав сказал, что Божена не за Антонина выходит замуж, я ушам своим не поверил.

– Да-а-а, – протянул Морава. – Жизнь делает иногда такие повороты… Но, говорят, Нерич всю войну партизанил?

– Шут его разберет, чем он тогда занимался, – ответил Труска.

– Ну-ка, взвейся своим тенорком, – попросил Скибочка Морганека.

Морганек подмигнул. У него, при наличии хорошего слуха и музыкальных способностей, был пренеприятный голос. В добавление к этому Морганек не умел владеть им. Но при каждом удобном случае, не стесняясь, начинал петь. Затянул он и сейчас своим бабьим голоском старинную чешскую песню.

Нерича покоробило. В душе он не переставал ругать себя, Борна и американцев. Нужно же было затевать такую недостойную авантюру, как эта женитьба! Хочешь не хочешь, а теперь сиди в этой грубой компании, слушай их похвальбы и это идиотское пение.

Труска попытался подстроиться голосом к Морганеку, но из этого ничего не получилось. Морганек давал таких петухов, что хоть на стенку лезь.

– С твоим голосом только на паперти сидеть да милостыньку просить, – рассмеялся Труска.

Морганек не обиделся. К подобным комплиментам он давно привык. Оборвав пение, он сказал:

– Пропал голос. Да и сам я поизносился, обтрепался, трещины пошли, в ремонт пора…

С танцами тоже ничего не получилось. Кроме Морганека и Нерича, никто танцевать не умел, но Нерич сегодня не имел к этому желания, а Морганек – возможности.

– Выходит, руками мне нужно играть, а ногами – плясать? – сказал он с безнадежностью. – Нет, так у нас не пойдет.

Божена нервничала. Она видела, что никакого праздничного веселья не получается, нет даже непринужденности, а супруг ее расстроен. Ей захотелось одиночества, захотелось расплакаться – до того ей стало грустно, обидно и жалко самое себя. Все припомнилось ей: день рождения в тридцать восьмом году, когда отца привезли с разбитой головой; ночь под новый, тридцать девятый год, проведенная вместе со стариком Вандрачеком. От этих воспоминаний стало еще горше. Под несчастливой звездой она родилась. У других огорчения перемежаются радостями, а у нее… Так готовилась она к этому дню, единственному в жизни, так ждала его. Что он ей принес? И что подумает Антонин? В самом деле – почему они его не позвали? Пошел бы он к ним или нет, но пригласить нужно было.