Это я тебя убила

Резкий шум по ту сторону окна приближается, крепнет – и Скорфус влетает кувырком, едва не сбив одну из кадок с виолами. Нет, лишь задевает когтями пару цветов, да так, что они падают, аккуратно срезанные, на пол. Скорфус шлепается рядом, неуклюже раскорячив лапы, но тут же подбирается и начинает неистово встряхиваться. Ого-о, он поживее той вялой лохматой горжетки, что прижимала к себе моя бедная дочура еще утром.

– Денек добрый, – говорю, спешно идя навстречу и приглядываясь. Да, правда, поживее. – Эй, а я волновался за тебя, меховой мешок!

Он поднимает ясный желтый глаз, упирается им в меня и секунду спустя раздвигает зубастую пасть в белой улыбке. Хлопает крыльями – и, еще раз встряхнувшись, принимает более-менее сидячее положение. Но молчит.

– Как ты?

Заметив виолы на полу, он опять наклоняется и задумчиво подъедает их, втянув губами одну за другой, как устриц из створок. Никаких манер, а впрочем, чего ждать, он всегда такой. Куда больше беспокоят явные потуги выиграть время, понять, как мне ответить. Скорфус, наглая шкура, за словом никуда никогда не лезет, обычно и не думает, что, кому несет.

– М-м-м. Поспал, – наконец неопределенно отзывается он. Вспархивает резко, рвано – и приземляется на подоконник меж кадок. А вот это движение уже потверже, ближе к привычной грации, точно прямо в воздухе к Скорфусу вернулись силы. – А вы, толстый король?

А я-то что? Со мной ничего и не было. И опять он… а-ар-р, вот есть у него для каждого в замке какое-нибудь ласково-гаденькое прозвище: Орфо – «человечица», Илфокион – «куколка», мои патриции все как один – «мышата», а Эверу явно быть «двуногим». Я «толстый король». Хотя не так вообще-то и толст!

– Не поспал. – Пожимаю плечами. – Работал. Но чудовищная эта жарища…

– Нет. – Он качает головой, потом лениво обвивает себя хвостом. – Что вы тут ошиваетесь?

Проклятие. Я-то не кот, мне не стоит гулять где вздумается, особенно в чужих спальнях. Еще и слово такое нашел – «ошиваться»! Емкое, что бы ни значило. И какое-то презрительное.

– Я не… – все же начинаю, а потом безнадежно машу рукой. – Да случайно забрел, Скорфус, дверь была открыта. Уже ухожу.

Он поднимает светлую полоску шерсти над глазом в знак удивления, но молчит: то ли не видел, как я печально сидел на кровати Эвера, то ли просто решил не лезть. Так или иначе, снова спрыгивает на пол, идет к двери уже достаточно твердо, крылья сложил за спиной – а хвост выставил трубой. Бредя следом, неосознанно усмехаюсь: отлегло от сердца-то, хоть одной проблемой у дочуры меньше: наглый поросенок в теле кота выздоровел и снова будет ее взбадривать. И… гасить, ведь так? Гасить, потому что Эвер…

– Настолько к нему привязаны? – спрашивает Скорфус уже с порога. – Это… занятненько.

Скотина. Нет, все-то он увидел или учуял. И отпираться бесполезно.

– Не думай только лишнего ради всех богов! – Даже поднимаю ладони: больно едкая у него морда, прищурен глаз. – Ни в коем разе я не как его хозяин или…

– Не понимаю, о чем речь, – с нажимом говорит Скорфус, и плевать, что это, равнодушие или такт. – Просто уточняю наблюдения.

Я оборачиваюсь, чтобы окинуть комнату последним взглядом: перчатку, блики на которой стали ярче и багровее, виолы, книги, кровать. Щемит проклятое сердце: все здесь дышит Эвером, мальчишкой, которого я люблю действительно больше, чем подобает, не переставал любить ни минуты, даже пока ничего не знал о его судьбе. А впрочем, я никогда не отрицал: Эвер действительно угнездился в моем сердце прочно и быстро, точно так же, как… как Илфокион в твоем, Валато, верно? Для тебя он потеснил Орфо. Для меня Эвер потеснил…

С-сволочь!

Бриз хлещет в затылок, шипит в ухо, стоит отвернуться и пройти вперед. Скорфус наблюдает за мной совсем сузившимся глазом, поводя точеными ноздрями. Он так и сел на пороге, словно передумав как выпускать меня, так и выходить самому. Приходится остановиться напротив. Хотя бы пока не пройдет спонтанная дрожь в коленях.

– Тут правда было не заперто? – Ох, а я бы его пнул за подобные домыслы.

– Правда, мохнатый, не думаешь же ты…

– Стоит все же запереть. – Розовый язык лижет поднятую лапу.

– Так он поймет, что сюда заходили, если не случайно забыл о замке.

– И что здесь такого?.. – Скорфус закатывает глаз. – Могла быть уборка, да мало ли что, думаете, не поймет? Слишком вы носитесь с ним. Куда больше, чем…

– Ага-а, ревнуешь! – Торжествующе целю в него пальцем, ухмыляюсь: ну ясно же как день! – Заревновал мою дочуру, или свое положение, или…

Скорфус окидывает меня еще взглядом, долгим, странным, и плавно встает. Выходит, не ответив ни слова, лишь мягко качнув хвостом. А вот я медлю: все это как… ну как если бы я был глупым ребенком, размазавшим по лицу кашу, а он – моей нянькой. Ох. И боги с ним. Гадать, что у фамильяра в голове, – черпать воду растопыренными пальцами.