Это я тебя убила

Закат разгорается, бриз, свежий и соленый, крепчает. Ну вот и все, сошел с меня пот, отстал душный пустынный ветер, настроение как-то получше. Скорфус, правда… ну да боги с ним, со Скорфусом, захочу – встряхну его хорошенько сам, но умнее сказать Орфо: «Дурное что-то с твоим котиком, может, напугал кто, обидел?» Надо ведь за этим всем следить – за дурным. А у меня не получается, никогда не получалось. С дочурой – не понял я, что у нее грех за душой. С Эвером – не заметил, как измываются над ним. С Лином – он ведь, как постарше стал, признался мне в гадком: что наркотическим зельем в детстве забавлялся в надежде боль свою полусиротскую приглушить и страх свой королевский одолеть. А уж с тобой, Валато, с тобой…

Плиниус-с-с.

А не ты ли это, милая? Не шипи. Можно подумать… можно подумать, нужен был мне этот престол, можно подумать, нужно мне – пришлому – становиться исконным, можно подумать…

Э-эх. Да что там.

Море алое у дальней кромки, синее у берега, а в самой сердцевине – темно-лиловое, как ненастоящее, как дорогая ткань. Ровное, глубокое, ко всему глухое и всему бросающее вызов – ну совсем как глаза красного народа с Дикого континента.

Тау. Тау-тау. Так они приветствуют солнце и прощаются с ним, кажется. Просят у него благословения, как у бога, как у разумного существа, будто не знают: это лишь светильник, озаряющий Святую Гору и наш мир заодно. Нет, они-то верят, что светильник этот – заколдованная птица, орел, раскинувший загнутые крылья так, чтобы над головой его они сошлись кольцом. Орел… Странные люди. Дикие, как их земля. Но, видимо, зоркие.

– Вам лучше знать это, смуглый вождь, – так сказал мне один их посланник, тот, что прибыл с первым, давним кораблем, груженным кофе и желтозубкой. Любопытный малый с тяжелым лицом и этим же закатом в глазах. – Ваша супруга, вождь. Она очень больна.

Ты улыбалась тогда в стороне, безмятежная и белокурая, в голубом платье, и рассматривала его приветственный дар – маленький черный цветок со сложным именем, запертый в круглую банку из тонкого стекла. Ты была такой волшебной… счастливой. А я смотрел в закатные глаза чужака, чьи братья даже корабли строить не умеют, и насмешливо спрашивал:

– Чем это? Все мы, слава богам, здоровы. Это вы в наших краях можете захворать, раз даже ваши цветы, – я покосился на эту ыр… ур… орхидею, – не выдержат, по вашим словам, нашего воздуха и должны жить в банках.

Я бросил ему вызов, он это понял и приподнял подбородок. Взгляд сразу стал из глубинно-мудрого высокомерным, ледяным, неприветливым, и даже крупные черты, которые у нас назвали бы «деревенскими», не делали этого человека проще, ближе.

– Призраками, смуглый вождь. Призраками. – Он помедлил, отступил на мягкий кошачий шаг. – Я чувствую: тут у вас многие ими больны. Поэтому мы уплываем уже завтра.

Так-то. Так и живем ведь: пригонят они свое добришко на наемном корабле, забьют трюм уже нашим добришком, да и назад. Не пускает нас вглубь Дикий континент, и его люди не ездят нашими тропами, не живут в наших дворцах. До сих пор так, Валато. До сих пор. А я ему – тому человеку, ныне уже тоже вождю, как его… Орлиному Ребру в Белом Песке… так и не написал, не признал его правоту, не спросил, что же мне делать и кто еще болен-то, а ну как я сам?

Но твоя орхидея… твоя орхидея…

Плиниус-с.

Кто-то мчится на меня сзади, поднимая вихрь, и я, удивленный тем, как глубоко задумался, готов повернуться…

Спину пронзают пять стремительных ножей, холодных, как самая ледяная пещера.

Морская пена окрашивается красным; падая, я это вижу.

В затылок все ласковее и настойчивее дышит горячий ветер.

Часть 3. Правила монстров