Это я тебя убила

– И еще, – подает голос Ардон. Он разламывает новый кусок хлеба и макает обе половинки в масло. – Послания посланиями… но не все они передаются, чтобы донести сведения. Некоторые нужны, наоборот, чтобы расстроить. Сбить с толку. Напугать.

– Кстати, да, я бы испугался, если бы вот он, – Рикус косится на Ардона, – загробным голосом заявил про «грехи». Тут невольно задумаешься, а правда ли на тебе их нет?

Орфо особенно глубоко вздыхает и, пока звенят в воздухе эти слова, смотрит на меня. Хмуро. Вопросительно. Словно бы беспомощно-сердито, как в детстве, когда пыталась посадить ландыши и не понимала, почему они поникли. «Что мне делать?» или «Что я делаю не так?». С трудом выдерживаю взгляд. Нет. Она спрашивает не об этом, и в том, о чем она сейчас подумала, я не советчик. Я умею дружить еще хуже, чем она; сказать то, что вертится на ее языке, – это подпустить почти чужих, по сути, ребят еще ближе, чем они оказались по воле судьбы. Я…

– Так что давай-ка ешь и готовься завтра блистать! – Рикус, ничего не замечая, плюхается на лавку, забирает у Ардона одну хлебную половинку и протягивает Орфо. – Хаби…

– Ты будешь очень хорошей королевой, мы уверены. – Клио кивает. – Ты даже сейчас вполне справляешься. Как будто уже ею стала.

– И по-моему, ты заслуживаешь этот трон, – вздыхает Ардон, потерев щетину на подбородке. – И вовсе не потому, что на тебе нет грехов, как на твоей матери, и ты раскаиваешься. Ты просто…

– Ардон. – По этой дрожи в голосе я сразу понимаю: Орфо все же сорвалась. Она не опускает глаз, но ногти впились в ладони, щеки посерели. Хлеб в руке Рикуса замирает. – И вы. – Она обводит взглядом и их, и Клио. – Вы не правы. На мне… есть грехи, и я очень плохо представляю, что ждет меня послезавтра, вообще выживу ли я. – Она вздыхает. – Простите, но вы вправе знать. Возможно, нашему… врагу, кем бы он ни был, и не придется стараться. Вот.

Три взгляда устремляются на нее, и она растягивает губы в слабой улыбке. Все-таки забирает хлеб, кладет на край ближайшего блюда, снова смотрит на меня. Я жду. Здесь – говорить ли о грехах подробно, называть ли имена – я точно ничего не могу за нее решать. Но уже через секунду я осознаю: смотрит она не поэтому. Просто понимает: чтобы рассказать, что она сделала, ей сначала придется рассказать, что сделал я. Ей нужно разрешение. Я медлю. Потом киваю. Может, ей станет легче, а может, станет и мне, ведь друзья не врут, а мы, как бы там ни было, неумолимо становимся друзьями. Или нам с Орфо так кажется – и эта троица просто шарахнется и проклянет нас, поняв, например, что я убил детей? И что я… я…

Тот самый Монстр. О котором так весело шутил.

Вмешивается Скорфус, не дав нам открыть рты: слетает со стола и садится Орфо на плечо.

– Тебя не ждет ничего плохого. Успокойся. – У него железный голос, а взгляд, метнувшийся по нам всем, предостерегает: «Попробуйте только сказать лишнее».

Впрочем, физальцы и не спешат высказываться. Они скорее расстроены, чем испуганы, ни на чьем лице не читается ничего похожего на «так я и знал». Рикус, очнувшись первым, встряхивает головой. Все так же молча встречается с Орфо взглядом, едва кивает ей и сосредоточенно начинает накладывать себе новую еду – салатные листья и птицу. Похоже, он действительно справляется с потрясениями именно так: лицо такое, будто он вообще ничего не услышал. Только пальцы легонько дрожат.

– Что ты сделала? – наконец все-таки спрашивает Клио, и, видя, как Орфо сжалась, отвечаю я:

– Сильно покалечила волшебством… – медлю, поняв очевидное: их ужаснет, что жертвой еще и был я, а для дополнительных ужасов не время, – одного человека. За… – и раз так, я могу смалодушничать и здесь, – преступление. Все уладилось, человек ее простил, а она простила его, а перед этим он понес наказание, вот только…

…Вот только нечеловеческая его часть считает, что лучше бы принцесса Каператис все же умерла. Или? Я дал Орфо время, но теперь оно нужно мне самому, ведь я снова чувствую приближение их – голосов, чувствую ознобом по спине и невольно сутулю плечи. Нет, нет… Монстр. Монстр, думал, спрятался? Замолкаю, стараясь дышать глубже, а Орфо, наконец собравшаяся, перехватывает непроизнесенные слова, так твердо, как только может:

– Вот только этому человеку очень тяжело, он не оправился до конца после того, что я с ним сделала, он… болен. – Она старается смотреть только на Клио; голос снова звенит, и все внутри меня сжимается. – То преступление было… в общем, случилось не из-за злости. Он очень добрый, милосердный, но когда ты скорее руины тебя, и ты понимаешь, что до конца твои раны и душа никогда не заживут, и ты знаешь, кто в этом виноват…

Она прокашливается, все же сбившись, запутавшись. Я не должен смотреть на нее. Тоже. Не должен, не должен, не… Под столом я опускаю руку рядом с ее рукой. И накрываю ладонь, холодную, кажущуюся сейчас очень хрупкой. Голоса требуют сдавить до хруста. Я сжимаю нежно, надеясь, что ей станет легче.