Это я тебя убила

– Вопроса, откуда она взялась, это не отменяет. – Все-таки подаю голос, хотя не так чтобы замечание полезно. – Мы выясняли: никто не входил к Орфо. Разве что через окно, тайком?

Рикус неразумно открывает рот.

– Ну давай, дава-ай, заяви, что это опять я! – желчно встревает Скорфус, развалившийся на столе рядом. – Мои когти оставили бы на стекле следы внушительнее, чем вот это нечто на твоей физиономии, но ведь так логично!

Вряд ли Рикус хотел предположить что-то подобное, со вчерашнего дня эти двое вроде бы перестали ругаться. Но теперь он предсказуемо вскипает и идет в атаку:

– Ну если так, то у тебя длинный и сильный… – Хвост Скорфуса, мотнувшись, стучит его по макушке, Рикус отскакивает. – Да чтоб тебя. Все, молчу, отстань. Что ты такой злой?

Игнорируя его, Скорфус лениво оборачивает хвост вокруг лап и прикрывает глаз. Он правда выглядит недовольным или, скорее, напряженным, а Орфо, как мне кажется, поглядывает на него слишком часто. Ждет, что он скажет нечто умное и даст ценные указания, что делать? Или тоже некстати вспомнила, каким домыслом ее приветствовал вчера утром Рикус? Версий с того их разговора не прибавилось, целеры никого не нашли. Может ли Орфо вправду, хоть на край сознания, допустить мысль, что этот кот…

– Я советую тебе разбить стекло. И сжечь цветок, – сообщает Скорфус, растягиваясь на столе сильнее. – Если тебе интересно мое мнение, человечица.

К моему удивлению, Орфо, едва ли не стрелой выскочившая из комнаты с этим злосчастным флорариумом, не спешит кивать – лишь мрачно молчит, смотря на миску с желтой малиной. Ардон снова барабанит по стеклу, Клио завороженно смотрит – любуется. Действительно красивое растение, похоже одновременно и на башмак, и на оскаленную пасть, и на необычную бабочку – в зависимости от того, как склонить голову.

– Почему? – снова подает голос Рикус. – Зачем сжигать? Это все-таки чуть ли не последняя и, как мне кажется, вполне безобидная вещь ее…

Орфо отчетливо скрипит зубами, и Рикус сжимает губы, так и не сказав «мамы». Ардон смеривает его напряженным взглядом, отстраняется и садится на лавку.

– Может, заберешь как еще один трофей? – вдруг спрашивает Орфо, смотря на Клио, и теперь уже мы с Рикусом и Ардоном опасливо переглядываемся: чувствуем в этом голосе почти яд. О чем они? Но Клио, судя по лицу, поняла.

– Да нет, что ты! – пугается она и внезапно краснеет. – Не волнуйся, пожалуйста…

– А я бы волновался, – тихо возражает Скорфус, садясь на столе. Он будто проснулся и сжалился над всеми нами, не способными ничего сообразить без него. Голос звучит устало и серьезно: – Все верно, орхидеи не ходят. И нам уже достаточно неприятностей.

– Давайте тогда сжигать все, с чем происходят странности? – фыркает Рикус. – Ту мертвую птицу, про которую кто-то из вас говорил. Когтистую перчатку, которой ударили короля. Нас, выпавших из окна, и само окно. Того целериона, который…

Не хватало только обсуждать еще и случившееся ночью, отсекая от себя последних действительно взрослых людей, на которых мы можем положиться. То, что сегодня Илфокион снял с себя обязанности и, по словам подчиненных, обратился к медикам, уже говорит о его ответственном отношении к своему… припадку? Я кидаю на Рикуса предостерегающий взгляд, и он дергает плечом, но смолкает. От движения за расстегнутым воротом мелькает монета.

– Птицу сожгли, если тебе интересно, – сообщает Скорфус. Он бредет по столу в поисках кувшина со сливками и, найдя его, явно собирается все же пообедать. – Остальное можем…

– И после встречи с ней ты заболел, – тихо напоминает вдруг Орфо, снова посмотрев на него… с мольбой? с обидой? Будто пытаясь донести что-то, чего нельзя слышать остальным. Или, наоборот, это «что-то» выпытать. Ее взгляд сложно описать, но Скорфус явно понимает что-то еще, что-то несказанное, и, замерев с наполовину опущенной в кувшин мордой, сухо бросает:

– Нет. Это не связано.

– Да откуда тебе знать? – Тут она повышает голос, а потом, спохватившись, виновато трет лоб. – Хотя, наверное…

Похоже, она не находит себе места. А ведь выдержка еще не изменяла ей с этим котом, все их общение сводилось к остротам и подначкам, к «У меня прекрасное настроение, и я непобедима». – «Нет, мое настроение еще лучше, а я еще непобедимее». Но и Скорфус – тут Рикус прав – не был таким… скрытным? угрюмым? Сейчас он все так же бесцветно огрызается:

– Наверное. Я знаю, от чего я болею, а от чего нет. – После чего утыкает морду в кувшин и, лакая демонстративно громко, выпадает из разговора.

Да и мы уныло молчим, рассаживаемся чуть дальше друг от друга – и от орхидеи. Ближе всего она теперь ко мне: ее мшистое убежище пронизывают солнечные лучи, на стекле выступают искристые капли воды. Она кажется обычной вещицей из-за океана. Так ли важно, кому она принадлежала восемь лет назад? Но я вспоминаю, какой бледной и испуганной застал Орфо в спальне, и сомневаюсь. Дар волшебницы позволяет чувствовать и чужое, злое волшебство. А еще… кроме волшебства можно надумать – точнее, нельзя упускать – многое другое.