Это как день посреди ночи

В возрасте, когда откровения столь же болезненны, как и первые месячные у девочки, подобные слова клеймят человека не хуже раскаленного железа. Я был потрясен и взволнован, будто меня внезапно вырвали из искусственного сна. После этого мир стал восприниматься совершенно иначе. Некоторые детали, которые детская наивность смягчает и отчасти даже затушевывает, обрастают звериной шерстью, начинают тянуть вниз и без конца преследовать до такой степени, что стоит вам крепко зажмуриться, как они, будто угрызения совести, тут же встают перед глазами, цепкие и ненасытные.

Изабель вышвырнула меня из золотой клетки в сточную канаву.

Даже изгнанный из рая Адам и тот не чувствовал себя таким одиноким и чужим, а его яблоко все же было не таким твердым, как вставший у меня поперек горла булыжник.

После того как меня таким вот образом призвали к порядку, я стал внимательнее относиться к тому, что меня окружало. В частности, я заметил, что на улицах нашего города не развевалось ни одной мавританской женской накидки, что жалкие нищие в тюрбанах, ишачившие в садах с утра до вечера, не осмеливались даже на пушечный выстрел подходить к Рио-Саладо, ревностно соблюдавшему свой колониальный статус, и что лишь моему дяде, которого многие считали турком из Тлемсена, по непонятно какому недосмотру удалось здесь зацепиться.

Изабель меня уничтожила.

Потом наши дорожки несколько раз пересекались. Она проходила мимо, совершенно меня не замечая и задирая нос, похожий на крюк мясника, с таким видом, будто меня для нее не существует… Но этим дело не ограничивалось. Один из недостатков Изабель заключался в том, что она вечно навязывала другим свои пристрастия и антипатии. Когда тот или иной человек не уживался в ее сердце, она требовала, чтобы и другие тоже его отторгали. В итоге тех, кто хотел со мной играть, становилось все меньше, а одноклассники упорно меня избегали… К тому же, чтобы отомстить за нее, Жан-Кристоф Лами затеял со мной ссору на школьном дворе и щедро разукрасил мне физиономию.

Жан-Кристоф был старше меня на год. Социальный статус сына консьержей не позволял ему особо хорохориться, но он с ума сходил по неприступной племяннице Пепе Ручильо. И если он поколотил меня, жестоко и, по его мнению, заслуженно, то только для того, чтобы продемонстрировать, как он ее любит и на что ради нее способен.

Придя в ужас от моей разбитой физиономии, учитель подозвал меня к себе и тихонько приказал показать «дикаря», который меня так отделал. Не добившись признания, он надавал мне по пальцам линейкой, поставил в угол до конца уроков, а когда все ушли домой, оставил в классе, надеясь все же вырвать у меня имя этого животного. Немного меня попугав, учитель понял, что я не сдамся, и отпустил домой, пообещав рассказать обо всем родителям.

Жермена, увидев, что я вернулся из школы с превращенными в мармелад сусалами, чуть сознания не лишилась. Она тоже хотела узнать, кто привел меня в столь плачевное состояние, но наткнулась на стену молчания. Она решила было пойти со мной в школу и разобраться во всей этой истории, но дядя, с болезненным видом сидевший в углу гостиной, разубедил ее: «Никуда ты его не поведешь, ему давно пора научиться себя защищать».