Это как день посреди ночи

Напротив нашего дворика, в том самом месте, где раньше располагался вольер Уари, вырос добротный дом; его каменная стена тянулась вдоль тропинки, служившей нам улицей и ведущей к тому самому пустырю, на котором меня когда-то чуть не разорвали мальчишки.

В голове пронеслась мысль об Уари. Я вспомнил, как он посвящал меня в тайны охоты на щеглов, и подумал, что стало с ним дальше.

Увидев, что я иду по двору, Бадра прищурила глаза. Она как раз развешивала белье, подоткнув подол платья за пеструю веревочку, служившую ей пояском, и выставив на всеобщее обозрение коленки. Бывшая соседка уперла руки в слоновьи бедра и расставила ноги с видом полицейского, преграждавшего путь в здание.

– Надо же! Надо же, ты все же вспомнил, что у тебя есть семья!

Бадра преобразилась. Из тучной она стала рыхлой, и лицо, когда-то властное, аморфной массой сползло на подбородок. Теперь она представляла собой лишь вялое и бесформенное нагромождение плоти.

Я так и не понял, подтрунивала она надо мной или же бранила.

– Твоя мать ушла вместе с сестрой, – заявила она, показывая на запертую дверь нашей халупы, – но не волнуйся, они скоро вернутся.

Бадра пнула таз со стиркой, освободила табурет и подвинула его мне.

– Садись, не стесняйся, – пригласила она. – Все вы, отпрыски, одинаковые. Мы вас кормим собственной грудью, пока не высохнет молоко, но стоит вам встать на ноги, как вы тут же начинаете поносить нас и бросаете на произвол судьбы. По примеру ваших отцов вы тайком улепетываете от нас без оглядки, а что с нами будет потом – вам совершенно наплевать.

Она отвернулась от меня и продолжила развешивать белье. Я видел только ее опавшие, отяжелевшие плечи, которым каждое движение давалось с трудом. Она на мгновение замерла, то ли чтобы высморкаться, то ли чтобы вытереть слезу, покачала головой и вновь принялась набрасывать отжатую одежду на старую пеньковую веревку, делившую двор пополам.

– Плохо ей, твоей матери, – сказала она. – Совсем плохо. Я уверена, с твоим отцом случилась беда, но она отказывается это признавать. Да, действительно, многие мужчины уезжают от семей, чтобы в другом месте начать все с нуля, но бывает и по-другому. Злоба в наши дни в большом ходу. У меня такое ощущение, что твоего отца где-нибудь укокошили и бросили в сточную канаву. Он был человек честный и никогда не бросил бы детей на произвол судьбы. Его точно прикончили. Как и моего бедного мужа. Убили за три сольда, за три презренных сантима. Прямо на улице. Бац! Ножом в бок, один-единственный удар – и все кончено. Все. Как можно так легко умереть, когда тебе надо кормить целую ораву ртов? Как взрослого мужчину может одолеть пацан с таким росточком?..

Бадра все говорила и говорила без передыха. У меня было такое ощущение, что у нее внутри открылся ящик Пандоры. Она говорила так, будто ей больше нечего делать, перепрыгивала с одной драмы на другую, то сопровождая свои слова усталым жестом, то вдруг на несколько мгновений замолкая. Я видел, как за первым рядом белья тряслись ее плечи, а в промежутке между висевшей одеждой то и дело мелькали очертания ее расплывшихся, бесформенных бедер. Она рассказала, что красавицу Хадду с двумя карапузами и тощим узелком на спине, в который уместились все ее пожитки, комиссионер Блисс выгнал из патио; что темной, грозовой ночью Езза, до полусмерти избитая пьяным мужем, бросилась в колодец, чтобы со всем этим покончить; что гадалка Батуль, сумев вытянуть из приходивших к ней за советом бедняков достаточно денег, купила турецкую баню и дом в Виллаж-Негре; что ее новая соседка, явившаяся незнамо из какой адской пучины, в час, когда все закрывали ставни, сдавала свою комнату развратникам; и что теперь, когда в патио не осталось ни одного мужчины, в душе Блисса проснулись таланты сутенера.

Развесив белье, она выплеснула грязную воду из таза в канаву, опустила подол платья и пошла к себе. Оказавшись в своей крысиной дыре, женщина ругалась и возмущалась до тех пор, пока не вернулась моя мать.

Увидев, что я сижу на табурете во дворе, она ничуть не удивилась. И даже едва меня узнала. Когда я встал, чтобы обнять ее, она отпрянула. И только когда я прижался к ее груди, мамины руки, порхнув в пустоте, согласились заключить меня в объятия.

– Почему ты вернулся? – вновь и вновь спрашивала она меня.

Я вытащил деньги, которые мне для нее дала Жермена, но даже не успел ей их протянуть. Рука матери молниеносно рванулась к банкнотам и убрала их с быстротой, которой позавидовал бы даже фокусник. Затем она втолкнула меня в нашу лачугу, вытащила из-за пазухи деньги и несколько раз их пересчитала, чтобы убедиться, что они ей не приснились. Мне было стыдно за ее лихорадочность, за всклокоченные волосы, к которым давным-давно не прикасалась расческа, за заношенную до дыр накидку, болтавшуюся на худых плечах, будто старый гобелен; за голод и муки, обезобразившие лицо этой женщины, когда-то прекрасной, как рассвет.

– Здесь очень много, – сказала она. – Тебя дядя послал?

Опасаясь, как бы она, по примеру отца, не восприняла подобный жест в штыки, я солгал: