Это как день посреди ночи

– Ты прав, мы действительно знакомы еще с коллежа, но клянусь, я до сих пор не могу понять, какая мне от этого радость. Изабель будто завладела моей душой. Сколько раз, несмотря на ее отвратительный характер и солдафонские манеры, я говорил себе, что не могу без нее обойтись, сколько раз присущие ей долбаные недостатки возвышали эту девушку в моих глазах, и я ловил себя на мысли, что восхищаюсь ею, как последний идиот… даже странно как-то… Уверяю вас, я не вру.

– Забудь ты ее, эту дуру, – сказал Симон с пылающими, как угольки, глазами, – она тебе не пара. Иначе ты всю жизнь будешь ее терпеть, как хроническую болезнь. С такой симпатичной мордашкой, как у тебя, не стоит отчаиваться… Да и потом, признаюсь честно, что ваши амурные дела у меня уже в печенках сидят.

С этими словами он встал – точно так же, как Фабрис утром, у Андре, – и пошел домой, что-то бурча себе под нос.

– Я что, сморозил очередную глупость? – ошеломленно спросил Жан-Кристоф.

– В последнее время он явно не в себе, – заметил Фабрис.

– Ты не знаешь, что с ним? – спросил меня Жан-Кристоф. – Вы же все время вместе. Может, у него что-то случилось?

Я пожал плечами и ответил:

– Не знаю.

Симон выглядел хуже некуда. Жизненные разочарования постепенно брали верх над его веселым нравом, от них он скукожился, будто половая тряпка. Комплексы, похороненные глубоко под лавиной шутовства, всплывали на поверхность. Правда, напрочь им отвергаемая; самоирония, за которой он прятал свои самые уязвимые места; бесконечные мелочи, портившие ему жизнь, – по причине большого живота, слишком коротких ног и более чем скромных, если не сказать иллюзорных и патетических, возможностей для обольщения противоположного пола – создавали в его глазах ненавидимый им самим образ собственного «я». Вторжение в его земное существование этой брюнетки, пусть даже остававшейся на периферии, выбивало его из колеи.

Через неделю наши дорожки, чисто случайно, вновь пересеклись. Он шел на почту за анкетами и посчитал, что, если я его провожу, в этом не будет ничего плохого. Изводившие Симона терзания оставили на его лице свой след, мрачный взор красноречиво говорил, что он затаил злобу на весь мир.

Мы молча прошагали полгорода, похожие на два скользивших по стенам силуэта из китайского театра теней. Симон забрал документы и понятия не имел, на что потратить остаток дня. Он был какой-то потерянный. Выходя с почты, мы столкнулись нос к носу с Фабрисом… Фабрис был не один… С ним была она – держала его под ручку.

Зрелище, которое они собой являли – он в твидовом костюме и она в широкой плиссированной юбке, – впечатляло. В мгновение ока с лица Симона испарилась вся горечь… Как тут не признать очевидного? Ведь они были так прекрасны!

Фабрис поспешил нас представить:

– Это Симон и Жонас, мои лучшие друзья. Я вам о них говорил.

Теперь, когда дневной свет будто выставлял ее напоказ, девушка казалась еще красивее. Это было не существо из плоти и крови, а что-то воздушное, сотканное из солнца.

– Симон, Жонас, позвольте представить вам Эмили, дочь мадам Казнав.

Меня будто с головы до ног окатили ушатом холодной воды.

Не в состоянии вымолвить ни слова, на что у каждого из нас была своя причина, мы с Симоном в ответ лишь улыбнулись.

А когда пришли в себя, они уже ушли.

Продолжительное время мы ошеломленно стояли на тротуаре рядом с почтой. Как на них можно было обижаться? Как оспаривать такую гармонию, не прослыв вандалами или жуткими болванами?

Симону пришлось отказаться от борьбы, что он виртуозно и сделал.

Глава 13

Весна перешла в наступление. Холмы, покрывшиеся нежной первой зеленью, поблескивали в рассветных лучах, будто росистое море. Хотелось раздеться догола и броситься в эти волны, купаться в траве до изнеможения, а затем растянуться у подножия дерева и предаться мечтаниям обо всем прекрасном, что сотворил на земле Бог. Свежесть природы возбуждала и пьянила. Каждое утро было гениальным озарением, каждое мгновение, украденное у времени, одаривало частицей вечности. Рио-Саладо в лучах солнца выглядел благословенной просфорой. Все, к чему ни прикасалась рука, оказывалось чудом; нигде больше я не чувствовал в душе такой гармонии и покоя. Сведения из внешнего мира просачивались к нам, лишенные налета какофонии, способной нарушить целительную мелодию шелеста виноградников. Мы знали, что ситуация в стране накалялась, что в низах, среди простолюдинов, зреет гнев и что у жителей городка нет никакой возможности с этим бороться. Они возводили вокруг своего счастья непреодолимые крепостные валы, отказываясь прорубать в них окна. Единственным, что им хотелось видеть, было отражение в зеркале, которому они, перед тем как отправиться в сад целыми корзинами собирать сгустки солнца, лукаво подмигивали.