Это как день посреди ночи

Что же до Симона, то он, как человек прагматичный, решил сам определять свою судьбу. Статус мелкого служащего, покрывающегося плесенью в тиши кабинета, провонявшего затхлым запахом нескончаемых судебных споров, стал действовать ему на нервы. Веселый нрав и стремление всегда быть душой компании оказались несовместимы с подобной карьерой. Симон не представлял, как можно всю жизнь разбирать архивы, вдыхать запах прелой бумаги и раздавленных в пепельнице окурков. Профессия бухгалтера, вынужденного за гроши корпеть чуть ли не в застенке, была не для него. Чтобы заниматься ею, у Симона не было ни призвания, ни стоицизма. И если большую часть недели он ходил смурной, то одной из причин этого как раз были скучные стены, с каждым днем сжимавшие его все больше и больше и ограничивающие поле деятельности исключительно поверхностью желтоватой, неприятной на ощупь бумаги. Симону в этой каморке было душно, он задыхался, отказывался сливаться со своим столом, со стулом, с металлическим шкафом. Ему до смерти надоело ждать то звонка об окончании рабочего дня, чтобы выбраться из клетки, подобно отупевшему от бездействия зверю, то нагоняя, напоминавшего, что он, в отличие от беспристрастной мебели, неустанно следящей за тем, чтобы ему было плохо, обладает душой, способной испытывать беспокойство и тревогу. Как-то утром после славной перебранки с директором он уволился, поклялся открыть собственное дело и больше ни от кого не зависеть.

Я с ним почти не виделся.

Фабрис в последнее время не очень стремился к моему обществу, но я его понимал. Его флирт с Эмилией, казалось, стал приносить плоды. Они каждый день встречались у церкви и отправлялись гулять вдоль виноградников, то пешком, то на велосипеде: у него на ветру развевалась рубашка, у нее – пышная копна волос. По воскресеньям я смотрел на них с балкона. Видеть, как они поднимаются к холму, удаляясь от городка с его пересудами, было для меня истинным наслаждением, и я то и дело мысленно шагал рядом с ними.

Однажды утром случилось чудо. Я наводил порядок на полках нашей аптеки. В этот момент по ступеням лестницы степенно спустился дядя, пересек торговый зал на первом этаже и вышел на улицу… в домашнем халате. Жермена, бдительно шествовавшая в шаге за ним, глазам своим не поверила. По доброй воле дядя не выходил из дому вот уже несколько лет. На крыльце он остановился, засунул руки в глубокие карманы халата, обвел взором залитые солнцем окрестности, чиркнул глазами по виноградникам и унесся к маячившим на горизонте холмам.

– Какой великолепный день, – весело сказал он.

Его губы настолько отвыкли от радостной мимики, что от улыбки чуть не рассыпались в прах. На щеках обозначились многочисленные морщины, расходившиеся кругами, как волны от брошенного в воду камня.

– Хочешь, я принесу тебе стул? – спросила дядю растроганная до слез Жермена.

– Зачем?

– Посидишь на солнышке. Я поставлю его вот здесь, под окном, а рядом столик с чайником. Ты сможешь пить чай и смотреть на прохожих.

– Нет, сегодня никакого стула не надо. Я хочу немного прогуляться.

– В домашнем халате?

– Если бы это зависело только от меня, я вообще пошел бы голым, – ответил дядя и зашагал по улице.

Даже пророк, случись ему на наших глазах пройти по воде, не изумил бы нас с Жерменой до такой степени.

Дядя свернул на дорогу, выпрямив спину и все так же держа руки в карманах. Шаг его был размеренный, можно даже сказать – чеканный. Он углубился в сад, побродил немного среди деревьев, пошел обратно, но в последний момент, по-видимому, увлекся полетом куропатки, двинулся за ней и исчез в винограднике. Мы с Жерменой уселись на крыльцо, взялись за руки и стали дожидаться его возвращения.

Через несколько недель мы купили подержанный автомобиль, который лично пригнал Бертран, племянник Жермены, работавший автослесарем. Это была небольшая машинка бутылочно-зеленого цвета, округлая, как панцирь черепахи, с жесткими сиденьями и рулевым колесом, которое больше подошло бы грузовику. Бертран усадил нас с Жерменой в него и повез катать, дабы продемонстрировать все возможности двигателя. Ощущение было такое, будто мы едем в танке. Позже жители Рио-Саладо стали узнавать наш автомобиль еще в тот момент, когда он только-только показывался на горизонте. Едва заслышав его рычание, они кричали: «Внимание! Артиллерия катит!», выстраивались вдоль тротуара и по-военному отдавали нам честь.

Андре взялся добровольно преподавать мне уроки вождения. Он отвозил меня на пустырь, сажал за руль и за каждое неправильное действие бранил на чем свет стоит. Несколько раз его упреки доводили меня до бешенства, и избежать аварии нам удавалось только чудом. Когда я научился не врезаться в дерево, а объезжать его и трогаться с места, не давая мотору заглохнуть, Андре вприпрыжку вернулся в свой бар, довольный, что вышел из этой переделки без единой царапины.

Как-то вечером, после мессы, Симон предложил мне прокатиться к морю. Неделя у него выдалась тяжелая, ему требовался глоток свежего воздуха, и после завтрака мы решили отправиться в порт Бузеджар.