Это как день посреди ночи

– Вам не надо было мне этого говорить.

– Неужели человек должен замалчивать самые прекрасные порывы своего сердца?

– Не знаю, мадемуазель. Но не хочу ничего об этом слышать.

– Почему?

– Прошу вас…

– Нет, Жонас. Человек не вправе требовать от другого чего-либо подобного. Я люблю вас. И вы просто обязаны это знать. Вы даже представить себе не можете, сколько это мне стоит, какой стыд я испытываю, изливая перед вами душу, упорно борюсь за чувство, которое вас совершенно не трогает, но меня будто выжигает изнутри всепоглощающий огонь. И если я и дальше буду молчать о том, о чем криком кричат мои глаза, то стану вдвойне несчастной. Я люблю вас, я люблю вас, я люблю вас! Я люблю вас с каждым моим вздохом. И полюбила вас с первого взгляда… больше десяти лет назад… здесь же, в этой самой аптеке. Не знаю, помните ли вы то утро, но что до меня, то я ничего не забыла. Шел дождь, и мои шерстяные перчатки насквозь промокли. Каждую среду я приходила на укол. В тот день вы вернулись из школы. Я помню все, вплоть до цвета вашего ранца с подбитыми гвоздями лямками, покроя пальто с капюшоном и даже расшнурованных коричневых ботинок. Вам было тринадцать лет… Мы заговорили о Карибских островах… Пока ваша мать увела меня в подсобку для процедуры, вы сорвали розу и вложили ее в мой географический альманах.

Мрак моей памяти будто рассеяла зигзагом молния, и в голове вихрем закружился целый ворох воспоминаний. Я тут же все вспомнил: Эмили!.. которую сопровождал колосс с фигурой менгира. До меня наконец дошло, почему в день пикника ее лицо приняло столь странное выражение, когда я сказал ей, что работаю в аптеке. Она была права: мы действительно уже где-то встречались, давно-давно.

– Вспомнили?

– Да.

– Вы спросили меня о Гваделупе, и я ответила, что это французский остров в Карибском архипелаге… А когда обнаружила в книге розу, на меня будто что-то нашло, и я прижала книгу к груди. Тот день я помню так, будто все было только вчера. Ваза с цветами была вон там, на старом пузатом комоде. А за полками стояло изваяние Девы Марии из гипса какого-то светлого оттенка…

Пока Эмили ворошила мои воспоминания, возвращавшиеся с поразительной точностью, ее нежный, вдохновенный голос приводил меня в оцепенение. Ощущение было такое, будто меня медленно увлекает за собой мощный паводок. Будто в противовес ему в голове всплывал голос мадам Казнав – умоляющий, стонущий, приказывающий оставить ее дочь в покое. Несмотря на всю его оглушительность и плотность, голос Эмили пробивался ко мне легко и свободно, чистый, прозрачный и острый, как игла.

– Юнес, правильно? – сказала она. – Я ничего не забыла.

– Я…

Она приложила к моим губам палец.

– Прошу вас, сейчас не надо ничего говорить. Я боюсь того, что вы собираетесь мне сказать. Мне нужно перевести дух, понимаете?

Она взяла мою ладонь и положила ее себе на грудь:

– Чувствуете, как бьется мое сердце, Жонас… Юнес…

– Мы совершаем дурной поступок, – сказал я, не осмеливаясь убрать руку, загипнотизированный взглядом девушки.

– Что же в нем плохого?

– Жан-Кристоф вас любит. Он безумно в вас влюблен, – сказал я, чтобы усмирить голоса матери и дочери, завязавшие в моей голове настоящее сражение. – Он всем рассказывал, что вы собираетесь за него замуж.

– Почему вы мне о нем говорите? Сейчас речь идет о нас.

– Прошу прощения, мадемуазель, но Жан-Кристоф мне значительно ближе и дороже старого детского воспоминания.

Мои слова Эмили явно задели, но удар она выдержала достойно.

– Я не хотел вас обидеть, – пробормотал я, понимая, что поступил грубо, и пытаясь все исправить.

Она вновь приложила к моим губам палец:

– Не просите прощения, Юнес. Я все понимаю. Скорее всего, вы были правы, я действительно выбрала не самый подходящий момент. Но для меня очень важно, чтобы вы обо всем знали. Для меня вы значите значительно больше, чем старое детское воспоминание. У меня есть все основания так думать. В любви нет ничего преступного или позорного, за исключением тех случаев, когда ее приносят в жертву, в том числе и ради самых возвышенных целей.

С этими словами Эмили вышла из аптеки. Бесшумно. Даже не оглянувшись. Я никогда в жизни не чувствовал в душе более острого одиночества, как в тот момент, когда ее поглотил уличный шум.

Глава 15

Жан-Кристоф был жив.