Это моя работа. Любовь, жизнь и война сквозь объектив фотокамеры

Но его племянники, племянницы, сыновья, дочери и даже жена подсматривали за мной из двора. Я сделала знак, что они могут войти, думая, что мои попытки наладить контакт тщетны: ничто не может разрушить барьер, возведенный годами унижений и приватности семьи. Но я ошибалась. Ко мне в комнату робко вошла девочка-подросток с крупными грязными руками, чтобы поздороваться. Поскольку мы не говорили на языке друг друга, наше общение ограничилось рукопожатием, она первой протянула руку. Я чувствовала себя смертельно больной, которая лежит в палате, а люди приходят, чтобы посмотреть на него через стекло и пожалеть его.

Прошло четыре дня с того времени, как я приехала в Афганистан, и мне было интересно, что произошло в мире с тех пор, как я его покинула. Афганистан находится во временной капсуле войны. Многие афганцы даже не представляют, насколько далеко в технологическом отношении ушел остальной мир. В стране нет иностранных газет, нет телевизионных новостей. Даже электричество здесь не везде. Меня охватила клаустрофобия. Тревога. Я давно не мылась, и запах пота просачивался через одежду. Я скучала по утренним пробежкам в парке Лодхи в Нью-Дели, мне не хватало вида пухлых индианок, замерших в позах йоги. Я скучала по бассейну в Американском клубе и ледяному пиву с шапкой пены в конце дня в клубе иностранных корреспондентов. Я скучала по всему, чего я даже не осознавала, но успела полюбить. Я очень многого не осознавала. Например, собственной свободы.

Но, растянувшись на тонком матрасе, я поняла все преимущества того, что я гостья в Афганистане. У меня всегда будет собственная комната – в доме Мохаммеда мне отвели комнату, застланную коврами, с большим окном. В эту комнату не войдут мужчины. Мне не нужно думать о своей внешности, стремиться выглядеть привлекательно и очаровывать мужчин. В Америке я тратила массу времени и сил на то, что в Афганистане казалось пустым, если не бессмысленным. Было интересно погрузиться в незнакомый мир и идеологию.

В последние несколько дней пребывания в Афганистане, когда я бродила по улицам и входила в дома людей, я начала понимать и ценить ту анонимность и ту защищенность, какие давала мне плотная одежда, окутывавшая меня с головы до ног. Я поняла необходимость постоянно быть прикрытой.

Проснувшись на следующее утро в доме Мохаммеда и готовясь к новому дню, я поняла, насколько значимо постоянное присутствие моего «махрама», – меня охватило неизведанное ранее чувство покоя, когда все контролирует мужчина.

***

В июне 2000 года Кабул показался мне серым и одиноким городом. Монолитные, некрасивые здания и параноидальные состояния, витавшие в воздухе, выдавали тяжелое советское прошлое Афганистана. Некоторые районы города выглядели так, словно их замела страшная пыльная буря. Горы пыли погребли под собой ржавые машины, стоявшие в тени разбитых глинобитных домов. Настроение в городе резко контрастировало с настроениями в живых, залитых солнцем деревнях, относительно свободных от влияния «Талибана». В Кабуле все постоянно думали о том, что они делают и с кем общаются. Работники ООН – преимущественно афганцы, пакистанцы или люди из других мусульманских стран – комфортно себя чувствовали в своем анклаве, но я редко видела их на улицах Кабула. А местные избегали разговоров с иностранцами на людях.

В конце концов мне пришлось напрямую столкнуться с «Талибаном» – я пошла в Министерство иностранных дел, где иностранные журналисты должны были регистрироваться при въезде в страну. Это был Афганистан, о котором меня предупреждали: все, что я хотела сделать, должно было получить одобрение. Нужно было получить бумагу, написанную от руки на языке дари, поставить на нее печать министерства и подписать у некоего господина Файза.

В министерстве повсюду сновали молоденькие мальчики с большими тюрбанами на головах. Я прождала два часа, напилась сладкого чая и повысила свои шансы заработать диабет. Встреча с талибами меня пугала, но теперь я знала правила. К тому моменту, когда господин Файз вызвал меня, моя нервозность полностью прошла.

Этому упитанному министру прессы было не больше двадцати восьми лет. Я увидела традиционный тюрбан и длинную бороду. Он поприветствовал меня от лица своей страны. Наши голоса эхом отдавались под высоченным потолком. Странные тени играли на потрепанном ковре под нашими ногами. Я думала о мужчинах и женщинах, убитых и забитых камнями за измену, об убийствах на футбольных стадионах Афганистана по пятницам.

– Благодарю вас, – сказала я, опустив глаза. – Для меня большая часть получить возможность приехать сюда. Увидеть Афганистан собственными глазами. Я пишу статью о том, как двадцать лет войны повлияли на вашу жизнь.

Я не стала говорить, что уже провела почти неделю в провинциях Газни, Логар и Вардак и несколько ночей ночевала в домах добрых и щедрых афганцев, которые упрочили мою веру в то, что Афганистан – это вовсе не террористическое государство, управляемое безумными женоненавистниками талибами, каким его часто рисовала наша пресса.