Это цивилизация, мама!

— Я? Да откуда ты взял? Я же спал… Эй! А это что? Ты ее знаешь? — Он показал на бакалейную лавку, где мы постоянно покупали продукты.

— Нет. Ей-богу, нет. У них, наверно, есть машины и краны, которые строят бесшумно. Да здравствует прогресс!

— Как светит солнце! Ты когда-нибудь видел солнце и открытое небо?

— Я? Нет. Я узник, переходящий из одной тюрьмы в другую: из дома в лицей и обратно, а все остальное время я ищу солнце в старых книжках.

Мы держим ее под руки, и по тому, как она двигается, понимаем, что она вся превратилась в зрение и слух. Впечатления переполняют ее. Цвета слишком ярки и уже на углу улицы повергают ее в своего рода астигматизм, но она продолжает машинально идти вперед, высоко подняв голову, выпрямив спину, медленно передвигая ноги, трепеща не перед лицом человеческих существ с их разросшимся городом, а перед стаей диких львов, населяющих ее воображение. Но она бесстрашна: она не уклоняется от битвы. Шум базара взрывается, как раскат грома, над ее головой, движение толпы обрушивается на нее, как ливень. Она идет вперед, не говоря ни слова. Дуновение свободы, луч солнца, играющий на медном диске, познание того, что раньше было и могло бы остаться ее «я», приходит постепенно, робко, без лишней спешки и нажима.

За крытым рынком есть парк. Парк моего отрочества, где я скрывался, прогуливая уроки. Мое убежище. Единственное место, где я мог читать воспитавших меня поэтов. Верлен в этом саду не написал бы ни строчки. Как знать! Ведь я-то именно там некогда пробовал писать. Но тогда я еще не начал жить.

Мама обнимала, гладила, целовала все деревья парка — смоковницы, пальмы, кедры, сосны, эвкалипты. Она обнимала их, целовала по очереди, разговаривала с ними, и они ей отвечали, смеялись и плакали вместе с ней, тому порукой птичий хор в древесных кронах, слившийся в единую гармонию с запахами земли, тимиана, молочая и воспевавший, между небом и землей, пламеневший закат. Столько зелени! Столько зелени сразу! И такая свобода!

Мы с Наджибом сели на скамейку, достали карты и начали играть в покер, не спеша, не жульничая, почти не глядя в карты — не отрывая глаз от этой женщины; она разулась и, передвигаясь по лужайке с легкостью тени, направилась к жемчужно журчавшему среди мимоз и огуречника ручейку.

Там она и уселась на траве, опустив ноги в воду. Она сорвала целую пригоршню травы и сжевала стебелек за стебельком вместе с корнями и перегноем. Взгляд ее был устремлен далеко-далеко, не за горы и деревья, а за тот, другой горизонт, за которым скрылось ее детство. Вырванная оттуда в пору, когда еще играют в куклы, она была удушена законом и долгом. На ней женился умный, зрелый мужчина, который умел превращать пустыри в твердую валюту, умел заставить свое закосневшее окружение взыграть нефтяными фонтанами. Этот мужчина, представлявший собой цвет эпохи, являвшийся столпом порядочности и нравственности, в отношении своей жены следовал лишь древним обычаям. Запер ее в своем доме сразу же после свадьбы и так и держал до этого вот дня, когда мы силой вывели ее на волю. Она никогда не переступала порога мужнина дома. Подобная мысль даже не приходила ей в голову.

Птицы умолкли, деревья затрепетали в объятиях бриза, поднимающегося вечером с моря, он рассеивает грусть и злобу, умиротворяет живые существа и природу. Мы спрятали карты, не пытаясь выяснить, кто выиграл партию. Подойдя к маме, мы хотели помочь ей встать, но, прежде чем подняться, она выпила глоток воды из ручья, зачерпнув ее в горсть.

Наджиб надел ей один туфель, я — другой. Когда мы выходили из парка, на аллее, между небом и землей, вдруг зажглись фонари. Мы заметили при их свете на платье мамы зеленое пятно — пятно от травы, на которой она сидела.

7

Это был ее первый секрет. Она запрятала его подальше, как платье в сундук. И если вечером в конце ужина — убрав со стола и принеся стаканы с дымящимся чаем — она проговорилась, произошло это помимо ее воли. Отец рассуждал об интенсивном огородничестве, химических удобрениях и «необходимости пересмотреть в свете индустриального развития общества, переживающего коренные изменения, всю агрокультуру в целом». К кому он обращался? Не к своим детям. Мы с Наджибом обязаны были интересоваться только одним: учебой. И проявлять уважение к миру старших, молчаливо присутствуя на трех ежедневных совместных трапезах.