Это цивилизация, мама!

Видимо, я его не убедил. Это было заметно по тому, как задумчиво он чешет затылок своим острым указательным пальцем. Уходя, он прихватил один из остроносых шлепанцев мамы и сунул его на всякий случай в карман.

В четырнадцатом по счету обувном магазине мы наконец нашли то, что искали весь день: такие дамские туфли, какие должны были понравиться маме — кожей, цветом и формой, — и, кроме того, понятливого человека, который оседлал разом две цивилизации и тройным галопом промчался по полю коммерции, без малейшего труда, на лету берясь угадать по величине кустарных шлепанцев размер готовой современной обуви. У него был нахлобученный на лоб берет, золотые зубы и множество ручек в нагрудном кармане пиджака. И улыбка парламентария.

Я ваш друг, ваш отец, разве не так? Торговый дом основан в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году. Солидный, порядочный, с полной гарантией. Переходит от отца к сыну. Никогда никаких жалоб, честное слово! Качество товара первый сорт, экстра, цена оптовая, обратите внимание! Смотрите сюда, друзья мои. Товар для принцессы, кто станет спорить? Будете искать по всему городу, по всей Франции, в немецких странах, у греков — нигде не найдете ничего подобного. Исключительный товар! Из животика крокодила-сосунка, ручная работа, обратите внимание! Пощупайте, не стесняйтесь — ну не мягкие ли? Прочные, супер-люкс, честное слово!..

Наджиб отрицательно покачал головой. Я тоже. Нам не нужны были крокодилы, ни живые, ни мертвые, ни изрезанные на куски. Нам нужна вот эта модель, выставленная в витрине. Туфли на высоком каблуке, красные, лакированные, в которых лучи заходящего солнца отражались, как в зеркале. Они манили нас издалека, с самого угла улицы светили нам, как маяк. Я уже представлял себе маму с искрящимися ногами. Это было как раз то, что она любит. Сверкающая радость повсюду, от самых подошв ботинок.

Хозяин снял свой берет и принялся им обмахиваться, не спуская с нас глаз. Он сделал нам красивый сверток из глянцевой бумаги, перевязанный красной ленточкой, уступку в цене и два подарка: металлический рожок и сердечное рукопожатие. Он провожал нас, стоя на пороге лавки и ковыряя в ухе. Улыбка его погасла — ведь мы лишили блеска его витрину.

После долгих препирательств мы купили и платье. Продавщица обращалась с нами, как с детьми, заблудившимися в лесу, и задавала столько вопросов, что у Наджиба терпение лопнуло.

— Мадам или мадемуазель, — прервал он ее, отчеканивая слова по слогам, потому что не выпускал изо рта жевательную резинку, — послушайте: нам вовсе не нужно вечернее платье! И платье для коктейлей не нужно. Хотя я и не знаю, что это такое. Если бы речь шла о нас с братом, мы бы взяли штаны или рубашку не глядя. Но это не для нас. Это для женщины, какие встречаются раз в сто лет. У нее свои вкусы и свои представления, можете мне поверить. И я люблю ее больше всего на свете. Я хочу купить ей платье. Да, платье! Простое и безупречное, как она сама. Ей не нужны оборочки и финтифлюшки. Никакого декольте. Платье должно быть с закрытым воротом, длинными рукавами, с пуговками, а материя строгая и веселая одновременно, с птицами или цветами. Юбка прямая, до щиколоток. Размер такой: длина примерно вот досюда, — он указал на свой пупок, — а ужина, как у моего тощего брата, — он толкнул меня в бок. — Найдется у вас такое платье или нет?

Конечно, у нее нашлось. Она мгновенно уложила его в картонку.

— А что к нему? — спросила она. — Перчатки?

— Нет, — сказал я. — Шляпу. Но бесполезно ее искать. Пока еще не придумали фасона шляпы, которую она согласилась бы надеть.

— Точно, — подтвердил Наджиб. — Мы придем к вам за шляпой в апреле тысяча девятьсот семьдесят второго года. Обещаю.

На другой день было воскресенье. Отец проводил его на ферме в десяти километрах от города, у самого океана. Компанию ему составлял лишь табун диких лошадей, а вокруг простиралось несколько гектаров яровых хлебов и ячменя, еще плантация помидоров, столетние кактусы да звенящее одиночество, заполненное пронзительным стрекотанием цикад и неумолчным рокотом прибоя, одиночество — под опрокинутым куполом неба, пылающего тысячами солнц.

Мы слышали, как он отъезжал на заре в тильбюри, запряженном конем рыжей масти: ход коня был легок, колокольчики на его сбруе звенели так серебристо! Когда с наступлением ночи он возвращался, мы издали узнавали о его приближении: от голубизны небес звон колокольчиков переливался множеством изумрудов. Когда я распрягал коня в конюшне, пристроенной к дому, конь не смотрел на меня, не глядел он и на кормушку: мысли его были и всю неделю будут там, с дикими лошадьми — его собратьями, живущими на свободе. Я спрашивал себя: почему же нет свободы у мамы? Каждую ночь я громко повторял это, уткнувшись в подушку: станут же когда-нибудь и люди тоже свободными! Наджиб не говорил ничего: он пил пиво, чтобы заснуть.