Это цивилизация, мама!

Я ходил в теннисных туфлях. Но вряд ли они были достойны внимания Деда Мороза, и потому я купил кожаные ботинки. Потом обегал весь город в поисках елки.

— Чего? — спрашивали торговцы. — Чего тебе надо?

— Мне надо елку.

— А что это такое, елка?

К вечеру мне удалось раздобыть лишь ветку финиковой пальмы и веточку мимозы. Когда мама увидела меня, в глазах ее засверкали бриллианты.

— Это мне? Мне? О, как я тебя люблю! Я не видела цветов с самого моего рождения.

Она прибила пальмовую ветку над кухонной дверью, всунула мимозу в волосы. Когда я поднимался к себе в спальню, в горле у меня перекатывался комок, мешавший мне дышать.

В ту ночь я бодрствовал в окружении слов. Да, да. Я листал словарь Эркмана — Шатриана, тяжелый, как каменная плита, но описывающий Эльзас, снег и аистов в самых ярких выражениях. Проглядывал детективный роман Агаты Кристи о приключениях некой обаятельной старой девы, англичанки, которая в разгар совершаемых с бесконечным тактом и достоинством преступлений поила чаем некоего мсье Кристмаса. Вдохновясь географическими атласами, я даже ударился в сочинительство и написал стихи, которых никто не пожелал напечатать, — о снежных Альпах, Гималаях, о Деде Морозе и санках, запряженных оленями.

Когда захлопнулись все двери и дом затих, отойдя ко сну, я сосчитал до ста, до тысячи и спустился вниз, держа в руке новые ботинки и бормоча про себя: «Дедушка Мороз, когда ты придешь…»

Но мама была еще на кухне, она уставилась на меня из темноты и, не дав мне раскрыть рта, замахала на меня тряпкой.

— Что ты здесь делаешь? Иди немедленно в постель.

Я пошел и лег. Лежал с открытыми глазами. Боролся со сном, придумывал и задавал себе дурацкие вопросы: сколько лет Деду Морозу? Женат ли он? Почему он заботится о чужих детях? Что, у него своих нет? Говорит ли он по-мароккански? Может ли он спуститься с подарками по железной трубе печки, если нет камина? Как его зовут? Франсис? Антуан? Дрисс? Кстати, а как звали Версингеторикса[7] моего галльского предка?

Рядом с нами жил булочник. У него был петух, которого никто никогда не видел, но которого все знали по трубному голосу. Ровно в три утра и зимой и летом он будил своего хозяина и не успокаивался до тех пор, пока не взбудораживал всех петухов в городе, они же в свою очередь поднимали кур, включая наседок с цыплятами, уток, баранов, собак, лошадей, а те — людей. После этого он забывался до следующего утра сном куриного праведника. Многие жаждали его крови, и Наджиб в том числе. Из-за этого петуха он пристрастился к курению. Выкуривал целую пачку среди ночи.

Муэдзин из мечети нашего квартала, человек набожный и раздражительный, проходя по улочкам и переулкам, не уставал поносить безбожный век и своих сограждан, отвернувшихся от религии. Ибо, поднявшись при первых лучах зари на минарет, чтобы вознести молитву к четырем сторонам света, он убеждался, что все уже давно проснулись, разбуженные бешеным петухом, кричавшим от избытка жизненных сил. Мужчины, женщины и дети были в таком скверном настроении, что никто не совершал молитвы, кроме разве профессиональных святош и глухих. К чему же тогда мечеть? «Банда отщепенцев! — вопил муэдзин. — На том свете вы будете камни грызть. Банда отщепенцев!»

Все мое детство прошло под этот петушиный крик. Я затыкал уши восковыми шариками, но какофония куриного кудахтанья и лошадиного ржанья, несшаяся волнами от нашего квартала к предместью, проникала даже сквозь них. Помог лишь возраст, скоро я начал засыпать под ржание, блеяние, лай среди сладкого сна и проклятия разбуженных людей.

В эту ночь я не дождался петуха. У меня были очень точные швейцарские часы, и без десяти три я спустился на кухню и сунул свои ботинки в топку печки. Я все предвидел, но случилось нечто, от меня никак не зависящее. Именно этой ночью, как раз после петушиного opa, маме взбрело в голову затопить печку.

Утром мы застали маму в адском дыму. Вооружившись щеткой и парусиновым передником, она кричала:

— Что за дьявольское изобретение? Уберите ее! Она мне не нужна! Прошу вас, уберите ее!

Я не воскликнул: «Ботинки! Мои бедные ботинки!» Я только так про себя подумал. Я открыл дверцу и плеснул в печку целое ведро воды. Вот так и получилось, что Дед Мороз вместо игрушек принес мне обгорелые подметки ботинок. Дикий хохот, сотрясавший меня с головы до ног, передался Наджибу и, как буря на море, захватил и маму, которая смеялась громче и дольше нас, спрашивая между приступами хохота: «Но в чем же дело?.. Почему вы смеетесь?..»

Как я уже сказал, она затопила эту печку именно в тот день — всего один раз. Но она вовсе не забросила ее. Нет. Она скребла, чистила ее, покрасила в лимонно-желтый цвет с красным орнаментом в виде цветов и звезд. Она хранила в ней свои сокровища: флакончики духов, баночку с губной помадой, ракушки, которые я приносил ей с пляжа, тряпичную куклу, зеркальце из полированной стали, подкову, подобранную на счастье.