Это цивилизация, мама!

Мама открыла людей, ранее ей неведомых. Тех, кто не относился ни к миру ее детства, ни к окружению моего отца. Это было полезно для нее. Не то чтобы она опустилась — ее непорочность помогла бы ей пройти через войну, не услышав ни одного выстрела. Но эти подонки и хулиганы и их жестокая жизнь помогли маме окончательно сбросить сковывавший ее панцирь.

И нас она тоже открыла. Собственных детей. Мы существовали сами по себе, отдельно от нее, отдельно от нашего отца. Когда она отдала себе отчет в том, что мы давно уже оборвали пуповину, что мы больше не младенцы, держащиеся за ее юбку, свершилось: ее глаза обрели правильный фокус, как настроенные линзы бинокля. Она нас увидела. Увидела, что у меня пушок на подбородке, а Наджиб куда более мужчина, чем ее муж. Свершилось: в тот день панцирь лопнул, чешуя окончательно отпала. Она увидела и себя — существующей, голой на голой земле. И она разразилась рыданиями:

— Я такая старая! Старая!

— Да нет же, — сказал я. — Ты моложе нас.

— Ты наконец родилась, — добавил Наджиб. — Ну, умничек, пошли отсюда! Пусть поплачет, это ей будет полезно.

Мы вышли и уселись у входа в дом. Задумавшись, мы курили сигарету за сигаретой. А через дверь до нас доносились всхлипывания.

10

— Нет, я не могу ему этого сказать. Он не поймет.

Мы сидим на обрыве в тени взлохмаченного кедра. Волны моря набегают одна на другую до самого горизонта. Две чайки сплетаются в небе. А внизу, на пляже, скачет на свободе белый конь, резвится, слизывает пену с морской волны. Мой конь. Его мне дал отец. Он из его табуна диких коней. Целый месяц шаг за шагом я приучал его к себе. Пока он меня не почуял. День, когда он дал себя погладить, — самый прекрасный день в моей жизни. Я назвал его Бланко.

— Нет, — повторяет мама, — я ему не скажу.

Вот она, последняя картина моего прошлого: мама сидит, улыбаясь, с оттенком беспокойства в глазах.

— Я сохраню это для себя, для нас. Когда-нибудь он сам поймет.

— Да, мама… Ты знаешь, я уезжаю завтра.

— Не говори мне об этом сейчас. Потом, позже… Я подношу к губам ее руку.

— Я буду приезжать: на рождество, на пасху, на летние каникулы.

Она не отвечает. Она смотрит вдаль, ветер развевает ее волосы, ее горе.

— Мама, позаботься о Бланко. Я поручаю его тебе.

— Да. Да.

— Наджиб останется с тобой, поможет тебе во всем. Он бросил школу и не может поехать со мной во Францию продолжать образование.

— Сколько лет ты будешь изучать медицину?

— Не знаю. Пять, шесть лет. Может быть, больше. Но я буду приезжать каждые три месяца. Я стану писать тебе каждый день. И ты мне каждый день отвечай, ладно?

— Да. Да.

Она срывает травинку и жует ее. Отброшенная в будущее, которое она старается предугадать, сгладить.

— Свобода обоюдоостра, — говорит она, — иногда она причиняет боль.

— Как так?

— Она не решает проблемы одиночества. Знаешь, я не уверена, что вы с Наджибом хорошо поступили, открыв дверь моей темницы.

— Я не понимаю тебя, мама.

— А ты поразмысли! Ведь по вечерам я должна возвращаться обратно в эту же темницу. Как и раньше… как и раньше…

— Мама, ты любишь своего мужа? Скажи, ты его любишь?

Она хватает меня за плечи, трясет, лицо ее искажается.

— Что значит люблю? — говорит она хрипло. — Что такое любовь?.. Я пришла в этот дом ребенком. И осталась вдвоем с мужчиной, которого боялась. Совсем одна с ним, понимаешь?.. Потом, с годами, я привыкла. Привычка тоже чувство. Я не задавала себе вопросов, не знала, кто я. А теперь!..

— Мама, мамочка… Успокойся, не плачь, прошу тебя!

— Я ни в чем себе не отдавала отчета.

Она немного поплакала, потом решительно вытерла слезы, подняла голову, улыбнулась мне. И принялась утешать, умоляла не скучать по родной стране, и главное — по ней.

— Я теперь взрослая…

И чтобы отогнать от меня мрачные мысли, она, пока не исчез за горизонтом последний луч света, рассказывала мне сумасброднейшие истории. Мой конь плясал по пляжу, на самой кромке воды. Ночь окутала всех нас непроглядной тьмой — настал конец моему прошлому.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Иметь

1

Это Наджиб. Твой вчерашний, сегодняшний и завтрашний брат. Вот так, малыш. Тебе от меня не отделаться. Один отец, одна мать, одна кровь — одна и та же семья. Так мы и пройдем по жизни вместе до самого конца, пока хватит горючего.

Значит, ты теперь в Париже? Как птичка, выпавшая из гнезда? Попутный ветер надует твои крылья. Хорошо бы, он подул с севера и погнал тебя за море в нашу сторону! Скажи-ка, правда ли, будто парижане ходят в ботинках на деревянной подошве? Ты ведь взял с собой всего две пары обуви. Я говорю от имени мамы: единственной твоей мамы на свете. Она здесь, рядом со мной, читает через мое плечо, что я пишу. Она спрашивает: не прислать ли тебе полдюжины наших марокканских кожаных шлепанцев? Отвечай скорее. Это важно для твоих ног.