Это цивилизация, мама!

Вооружившись ножницами, которыми она заранее щелкала — быть может, чтобы их направить, быть может, в виде предупреждения воюющим сторонам, — мама босиком, тяжело дыша, сжав губы, с воинственным видом в два счета покончила с задачей: вырезала Сталинград (вместе с частью нейтральной Турции). Перекинулась на Египет, от котоporo уцелел лишь Синайский перешеек. Как муравей, суетливые движения которого кажутся бессмысленными постороннему наблюдателю, а на самом деле продиктованы внутренней логикой, она пересекала континенты, переплывала океаны, совершала зигзагообразные обходы, возвращалась вспять, то вращаясь вокруг собственной оси, то устремляясь вперед со скоростью пушечного ядра. Ножницы издавали громкий лязг, когда она вырезала кусок суши или моря или и того и другого вместе. Она скатывала шарики из обрезков карты мира и бросала их в мусорное ведро. Когда нечего больше было вырезать, она сунула ножницы за пояс и села. Задумавшись над маленьким, неопределенной формы клочком бумаги.

Она долго на него смотрела, как смотрят в зеркало, тщетно ища в нем свое отражение.

— Южный полюс, Наджиб, — это все, что они оставили в покое. Да и то я не уверена, что он тоже не заражен язвой войны. Можешь закурить сигарету, Сын, я тебе позволяю. Я люблю запах табака — это мужской запах, он поможет мне размышлять.

Я закурил позеленевшую сигару, пахнущую бикфордовым шнуром.

— Ни одного островка, ни одной мирной гавани, где люди вроде меня могли бы укрыться. Скажи мне, Наджиб, этот Южный полюс обитаем?

— Да, — ответил я. — Там живут пингвины. Так мне по крайней мере кажется.

— Тогда сложи руки и помолись вместе со мной. За пингвинов.

Я сложил руки, закрыл глаза и посвятил минуту молчания безруким жителям льдов, неспособным владеть ружьем. Моя сигара распространяла ядовитый дым, а лоб мой избороздили морщины.

— Аминь! — заключила мама. — Теперь иди, ложись спать. Завтра нам предстоит трудный день.

Она-то не спала. Всю ночь стрекотание ее швейной машинки баюкало живых и мертвых. С пением Петуха она появилась в моей комнате, держа на вытянутой руке огромное знамя, на котором переливались все цвета радуги, как бы играя в чехарду.

— Здесь все демократии! — радостно воскликнула мама. — У некоторых государств нет своего флага — под тем предлогом, что они колонии или протектораты. Подумаешь, дело! Я им всем сделала флаги: они имеют на это право. Каждая демократическая страна должна иметь свой флаг. Все они у меня одинакового размера, и я сшила их вместе. Вставай, лентяй! Принеси мне твое удилище. Для знамени нужно древко. Вставай, поднимайся, всяк, кто жив!

2

Предшествуемые знаменосцем, которым был я — мама шла рядом со связкой фиников в руках, — мы заявились в Анфу, квартал богатых вилл. Зеленый океан там совсем рядом, пенистые его волны мерно и дружно ударялись о парапет. Позади нас людской прибой скандировал протяжную «Песню надежды».

Как поживаешь, друг?
Мир как качели —
То вверх поднимет,
То опустит вдруг,
А мы летим, летим,
Не зная цели —
Мир как качели.
Как поживаешь, друг?

Здесь собрались предупрежденные по телефону подруги мамы (а также их кузины, подруги и кузины подруг до двадцать седьмого колена включительно, не говоря о соседках…). В первых рядах — праздничные одежды, цветные флажки, тамбурины и трещотки. Мои личные дружки рассеялись повсюду, следя за порядком, направляя в обход уличное движение, освобождая путь с помощью полицейских свистков. Прохожие шли бог знает куда. Увидев нас, они сразу вспомнили, что дел-то срочных у них вовсе нет. И они поворачивали следом за нами.

— Замечательно! — воскликнула мама. — Представители четырех великих держав — с нами! Они знали, что я приду. Смотри, они выделили нам вооруженную охрану.

Клянусь честью, она была права. Четыре солдата в блестящей парадной форме шли у нас по бокам. Головорез из дивизии Леклерка, англичанин в берете á la Монтгомери, американский моряк в клешах с белым поясом и круглолицый русский крепыш.

Часовой у ворот виллы стоял как скала, когда мама подступила к нему.

— Де Голль здесь?

Он не ответил.

Это был горец с Атласских высот, сухой, жилистый и черномазый, как обожженное дерево, служака типа «дружба дружбой, а служба службой». Мама сделала шаг назад, оглядела его с головы до ног, прищурив один глаз, а другой раскрыв как можно шире. Отдала ему честь по-военному и приказала:

— Смир-но!

Он встал в положение «смирно», а толпа запела гимн маршалу:

Маршал, мы пришли!
Стоим босиком, ждем тебя!
В карманах у нас пусто,
Животы подвело…
Задние ряды, не толкайтесь!

Мама сказала солдату: «Гм! А ведь неплохо, а?!»

Она как бы подменила глаза: прищуренный стал круглым, зорким, тот же, что был открытым, закрылся совсем. Веки у нее были лиловатые. Против света казалось, что она вставила в один глаз темный монокль.

— Вольно! — скомандовала она.