Это цивилизация, мама!

Разве я сказал, что у матери была машинка для стрижки овец? Нет, разумеется! Да она бы и не смогла с ней управиться. Зато у нее были ножницы, которыми она грозилась отрезать мне уши (и прибить их к двери гостиной), когда я бранился. Вы только представьте себе: знаменитые японские ножницы двадцатых годов, тяжелые, как утюг, огромные, как секатор, и при этом, упав на каменный пол, они могли запросто рассыпаться в прах.

Засунув ножницы, словно топор, за пояс, уподобившись пирату, который готовится идти на абордаж; мама подносила к правому глазу согнутую ладонь и, внимательно, точно в подзорную трубу, рассмотрев животное, приказывала:

— Наджиб, тащи веревку!

На шею барашка накидывали затяжную петлю, а конец веревки привязывали к окну. И тут начинался ритуальный танец стрижки.

Животное пускалось в неистовый пляс, дико металось из стороны в сторону, столь жалобно блея, что я невольно оглядывался вокруг, ища, кто же здесь играет на свирели Пана. От хохота Наджиба сотрясались стены. Соседи стучали нам, спрашивая: «Неужели вы настолько потеряли совесть, что мучаете маленьких детей». А мама преисполнялась хладнокровием и целеустремленностью. Подпрыгивая, как индеец сиу, спиной к барашку, она выговаривала громко и отчетливо, по складам, так, чтобы и тупице барану стало ясно:

— Я шерсть не люблю. Чего в ней хорошего? Совсем не люблю!.. Из шерсти вовсе ничего нельзя сделать, ровным счетом ничего, пф!

Потом вдруг поворачивалась и кидалась к барашку, зловеще щелкая японскими ножницами.

— Скорее, скорее, скорее! — кричала мама. — Наджиб, беги за щеткой. Вон там у него на брюхе я вижу клочок шерсти.

К концу дня в деревянном ящичке набиралась кучка шерсти — и несколько лоскутков кожи. Мама была вся в мыле. Наджиб терял голос, глаза у него стекленели — ведь он не переставая смеялся до слез. Что же касается барашка, то никто во всей округе не желал его покупать, и мясники отказывались. Даже за бесценок. Он превращался в дикого мустанга с признаками психастении. Он не желал слышать ни о бое быков, ни о родео, ни о танцах. Он весь трясся, выпучив глаза, свесив язык, жалобно блея: пощады, пощады!..

— А ну иди-ка сюда, братец! — говорил Наджиб, поплевывая на руки.

Он хватал животное, как мешок с мукой, взваливал на спину и относил на плоскую крышу дома. Там, на солнце, в тиши, под открытым небом, барашек постепенно приходил в себя. Днем мама навещала его. Мы с Наджибом были в школе, и ей не с кем ни поговорить, ни душу отвести. Она угощала барашка ячменем, кукурузными лепешками, пучками мяты, молоком и бананом или луковицей на десерт.

Она звала его «детка», «сокровище Семирамиды», рассказывала ему сказки в известном и мне тысяча и одном варианте, пела песни о зеленом Эдеме, где трава столь нежна и зелена, что ангелы божьи подкрепляют ею свои силы.

И когда наступал час жертвоприношения, ей трудно было расстаться со своим наперсником, неделями и месяцами безропотно и безответно внимавшим ей. Она жарила на углях шашлыки, котлеты, антрекоты, обильно поливая их слезами.

Итак, стрижка уже позади. Теперь надо прясть и ткать шерсть. Я ведь не говорил, что мама пользовалась для этого чем-либо, кроме своих собственных рук. Никто на свете не умел так, как она, использовать самые неожиданные предметы.

— Послушай, сынок. Ты уже научился читать?

— Да, мама,

— И писать?

— Да, мама.

— Тогда отдай мне свою грифельную доску. Она тебе больше не нужна.

Терпеливо, с педантичностью китайца, лакирующего ширму, она втыкала в доску иголки. Без молотка. Молотка у нас в доме не было. Пальцами, а иногда прибегая к помощи зубов — они у мамы мелкие и крепкие.

Вот на этой-то «металлической щетке» мама и чесала шерсть долгими часами, пока она не становилась пушистой и легкой, как ласковое прикосновение.

Для скручивания шерсти у нее тоже не было ничего, кроме собственных пальцев. Но ловкость ее и усердие были таковы, что, казалось, она обладала сотней пальцев, вращающихся, как шпульки. Шерсть сматывалась в клубки, клубки росли и множились вокруг нее. А она все время напевала, бормотала что-то себе под нос, смеялась, как беспечный ребенок, так и не перешагнувший за порог чистого детского неведения, ребенок, не способный стать взрослым, невзирая на то, что происходит в мире, а ведь за дверью ее дома люди и их цивилизации корчатся и изнывают в джунглях стали, огня и страданий. Но то был внешний мир. И он был чужд не ей самой, а ее мечте о радости и чистоте, которую она свято хранила с детства. Невозмутимость, мужественное терпение, неистребимую любовь к жизни — вот что я черпал в ней, как волшебную воду в глубоком-глубоком колодце.

Иногда, сидя рядом с мамой и глядя, как она пряла и ткала при свете сальной свечи, я рассказывал ей все, что узнал за день в школе: про математику, Виктора Гюго или латынь. Она обращала ко мне взгляд бездонных своих глаз без ресниц и молча протягивала руки, испещренные глубокими линиями, напоминавшими борозды вспаханного поля. И все. Никаких слов. Только ее руки.