Это цивилизация, мама!

До сих пор не могу с уверенностью сказать, кто из них кем управлял — мама машинкой или машинка мамой. У них было одно тело, одна душа, они сливались в едином движении, как кони и казаки-наездники, которых я видел в донских степях у станицы Вешенской. Не знаю, были ли у швейной машинки сердце, распределяющее токи крови, и адреналин — в момент напряжения и усилия. Но и она и мама пыхтели, как моржи, обе исполняли танец одержимых, швы никогда не получались прямыми, иголка скакала куда попало. Иногда к одежде, которую она мне шила, пристрачивался рукав маминого платья. А как-то раз машинка захватила и ее длинные, до пояса, волосы. Можете мне поверить. Я человек серьезный. Уж если говорю, значит, так оно и было. Даже дату могу назвать. Это случилось вечером, в октябре 1936 года. Мне тогда было шесть лет.

В тот вечер отец рассматривал маму со странным огоньком в глазах.

— Мне нравится твоя новая прическа, — уронил он небрежно, стряхивая пепел с сигары. — Она открывает лоб. Ты ведь, наверно, и не знаешь, что красива?

Истинная правда. Для меня исполненная жизненного значения. Да, я видел, как глаза у мамы расширились и засияли, словно маяк в долгой полярной ночи; я видел восход солнца над глубоким одиночеством ее повседневной жизни. Это длилось одно мгновение, но я успел разглядеть бурю радости, осветившей каждую черточку ее лица.

Мало того, отец был ласков со всеми нами в тот вечер. А на следующее утро мама порхала по дому, как птичка. Она напекла целую миску оладий и пичкала меня ими, сама съела две дюжины, вымыла на всех трех этажах полы и окна, вытряхнула ковры и портьеры. И все это из-за швейной машинки, вышедшей у нее из повиновения накануне! Из-за иголки, нечаянно прошившей ее волосы!

Да, это было в тот вечер. Один-единственный раз отец проявил при мне нежность к своей супруге. Со временем все может заржаветь — и гвозди, и общество, и даже чувства. Но не мама… Она была деревцем, выросшим на тюремном дворе, но от малейшего дуновения весны она тотчас расцветала пышным цветом. И когда несколько дней спустя снова замкнулись вокруг нее стены домашней тюрьмы, как поступила мама? Стала жаловаться мне — своему наперснику с самых малых лет? Плакала в подушку вдали от людских глаз? Нет. Она распустила волосы и, перебирая их прядь за прядью, чуть ли не волосок за волоском, вытащила нитку, которая на одну ночь сделала ее желанной. И эту нитку она не выбросила, а обмотала вокруг пуговицы на платье — тщательно, не торопясь.

3

Жарким июльским днем, когда на солнцепеке даже яйцо за десять минут сварилось бы вкрутую, два голоса — резкие и грубые — неожиданно ворвались в тишину нашего дома. Только эти голоса да пересуды соседей, собравшихся на улице.

Наджибу пришлось снять с петель входную дверь, чтобы впустить двух грузчиков, на которых были лишь шорты. Пот лил с них ручьями, и они изрыгали такие проклятия, от которых у любого марокканца волосы встали бы дыбом. Мама, вооружившись щеткой и забаррикадировавшись на кухне, визжала:

— Что это такое? Не впускай их, Наджиб, это же проходимцы, бандиты… Беги за жандармами, скорее, скорее!..

Грузчики несли некое подобие гроба, опоясанного стальным обручем.

— Это радио, — возвестил Наджиб своим гулким басом.

— Ну-ка поднажми! — послышался голос мужчины.

— Какое еще радио? — кричала мама. — Что все это значит?

— Ну-ка посторонись! — сказал мне один из грузчиков. — Ты что, не видишь — мы уже дошли до точки?

— Вижу, мсье.

— Тогда брысь!

Он был волосатый, как собака, глаза его злобно блестели. На всякий случай я поплотнее прижался к стене передней, но второй грузчик подтолкнул меня локтем.

— Дай пройти, разиня! Этот ящик для борделя имени господа бога мы прем с самого вокзала. А сейчас сорок градусов в тени, понял? Так что убирайся с дороги подобру-поздорову!

У этого я разглядел только брови, густые, как зубная щетка, а под ними глаза, полыхавшие пожаром.

— Иди поиграй в шары, — вмешался Наджиб. — Ну иди же, малыш!

Мне ли не знать лестницу, по которой они взбирались, как на Голгофу: она бетонная, узкая, темная и гулкая, с широкими и крутыми ступенями. Посредине площадка с нишами, где стоят сундуки. Там мы с Наджибом играли в разбойников. Потом лестница вдруг резко поворачивает под прямым углом, спускается на четыре ступеньки вниз и вновь поднимается вверх, на второй этаж. Я лично знал человека, который углем на доске набросал план нашего дома. Это был настоящий художник, очень образованный, читавший наизусть четверостишия Омара Хайяма. Он предусмотрел все закоулки и даже ангелов на потолке дома, призванных бдеть о спасении душ его обитателей; что же касается лестницы, то о ней он просто-напросто забыл.

Пришлось ее вставить в уже готовое сооружение; был я знаком и с тем человеком, который построил ее собственными руками, без всякого чертежа, одним лишь безошибочным чутьем крестьянина, недавно пришедшего в город из своей горной деревни.

Брат попытался предупредить потных и злобных грузчиков. Я слышал, как он надрывался: «Осторожно, вы разобьете себе головы… Не туда… не туда, говорю я вам!»