Это все придумали люди [СИ]

Он постарался смотреть, просто смотреть, отмечать формы и оттенки, не докапываясь до сути, просто сидеть и смотреть на солнце, листья, небо. На детей, катающихся на самокатах, велосипедах и роликах. На родителей, делающих вид, что это вовсе не их дети пытаются сбить прохожих с ног. На бабушек, вечно спешащих и волнующихся. На дедушек, глуховатых и оттого совершенно счастливых.

Тень от дерева, стоявшего прямо перед ним, подползла к его правой ноге, осторожно перевалилась через нее, нерешительно прилепилась к левой, перескочила носок ботинка и поползла дальше, все больше сливаясь с тенями других деревьев, кустов, людей.

Конечно, он мог бы, если хотел, все это прекратить. Снова стать самим собой, вернуться туда, откуда он начал, сбежать от всего, что хоть сколько-нибудь напоминало о ней. Но ведь она хотела, чтобы он был таким. Она любила его таким. Значит, теперь он будет жить так. Теперь он будет жить эту жизнь — ту жизнь, которую она придумала для него.

Ради которой она умерла.

Он зажмурился и с силой выдохнул.

Он может думать. Он должен думать. Он должен вспоминать — все: каждый день, каждый шаг, каждое ее слово, потому что именно это сделало его тем, кто он есть. И надо жить с этим. С тем, что есть. Потому что другой возможности, другого шанса сделать со своей жизнью что-нибудь осознанное, у него уже не будет.

Он встал со скамейки и пошел — с сильным желанием сделать что-нибудь осознанное, но пока без четкого понимания, что именно, — когда его накрыло второй раз. Он снова резко остановился — но не от боли, а от мысли, внезапной, яркой, ослепительной, почти как солнце.

Мысли, что ее не может не быть. Она не могла исчезнуть навсегда. Где-то в этом мире она все еще должна была существовать — потому что, если он остался таким, каким он был сейчас, если он не вернулся, как все остальные, в начальную точку своей истории — значит, где-то она все еще творила его судьбу. Где-то она продолжала его любить.

Он сорвался с места так же резко, как до того остановился, и побежал очень быстро, на пределе своей скорости, проскакивая между удивленными пешеходами, перебегая улицу на красный свет под аккомпанемент визжащих тормозов, пролетая лестничные пролеты в три прыжка. Влетел в вагон метро, придерживая рукой закрывающиеся двери — и замер, потому что бежать дальше было уже нельзя. Нужно было терпеливо ждать, когда поезд минует все остановки, с раздражающей безучастностью открывая и закрывая двери для редких субботних пассажиров. Он смотрел на проносящиеся в темноте бесконечные кабели, создающие иллюзию движения — иллюзию, потому что, хотя вагон ехал, но он стоял на месте, он не двигался, и это было почти невыносимо. Как будто после полного оцепенения внутри отпустили скрытую пружину, и теперь бездействие было так же мучительно, как до того казалось невозможным любое движение.

На пересадке он бежал всю дорогу, по лестнице, переходу, эскалатору. На этот раз поезд пришел не сразу, и он пошел по платформе, на ходу пытаясь вспомнить, в какую сторону ему выходить. Когда поезд приехал, и он зашел в первый вагон, то вспомнил, что выходить, кажется, нужно в хвост.

Снова началась бесконечная череда станций, и он почувствовал, как подступает ноющая боль в легких, только теперь беда была не в том, что он делал лишние движения или думал лишние мысли — наоборот, ему не терпелось думать и делать все.

Он вылетел из поезда, побежал через станцию — на ходу читая указатели и вспоминая номера автобусов и маршруток. На остановке ни тех, ни других не было — и он пошел пешком, не в силах ждать ни минуты, пытаясь восстановить в памяти этот маршрут, который он столько раз проделывал вместе с ней…

Он выругался и ускорил шаг.

Когда он добежал до подъезда, то понял, что не знает — не помнит, не может вспомнить — код. Пришлось снова ждать, пока кто-нибудь выйдет или зайдет, и от нетерпения он достал сигарету. Посмотрел наверх — но окна выходили в другую сторону. Он не знал, есть ли кто-нибудь дома.

В лифте всю дорогу он барабанил ладонью по стене, чтобы отвлечь себя от ноющих ребер — потому что он снова стоял, и потому что воспоминание об этом месте, об этом лифте было чересчур сильным. Он зло стукнул кулаком по стене. Лифт протестующе заскрипел.

Он позвонил один раз, и потом еще два, на всякий случай. Внутри раздалось глухое дребезжание. Потом тишина. Шаги, медленные, шаркающие. Пауза — взглянуть в глазок.

— Кто там? — спросили с той стороны. Он не знал этого голоса.

— Это Александр. Александр Вельский. Я к Алисе.

— Какой Алисе?

Он попытался ответить, но споткнулся на первом же слоге от резкой нехватки кислорода.

— К Алисе, — повторил он на остатках воздуха, чувствуя, как вместе со словами из легких мгновенно исчезает весь смысл, который до того заставлял их работать.

— Здесь нет никакой Алисы! — сердито сказали с той стороны двери, но он уже знал это.

Конечно. Конечно, здесь нет никакой Алисы. Нет, и не было.

— Простите, — сказал он закрытой двери.