Это застряло в памяти

А грозы в Валентиновке! Как мы их боялись! Тогда закрывали окна и двери и заглушку в печи. Все собирались в большой комнате, приспускали занавески и гасили свет. Мы с сестрой «облепляли» бабушку и прятали голову у неё в коленях, а она шёпотом читала молитвы и крестилась. Дед сидел торжественно и тихо и смотрел прямо перед собой. Мне казалось, что он видит перед собой что-то другое и не слышит раскатов грома. Он грозы не боялся, его силой приходилось тащить в дом от сарая, где он колол дрова или что-нибудь чинил. Что ему молнии и гром и вой ветра, когда в него стреляли из пушек, когда кругом него свистели пули и рвались снаряды, а вышел он из бойни цел и невредим, если не считать тяжёлой контузии и германского плена. «Меня Господь хранил», – любил повторять дед. Тётя во время грозы нервничала, но старалась не показывать вида. Только на всякий случай отодвигала подальше металлические предметы, больше полагаясь на свои научные познания в области электричества.

А как вкусно пахли пенки с клубничного варенья, а какой был огромный, блестящий латунный таз, в котором по выходным варили всякие разные варенья на керосинке у крыльца, и весь сад благоухал… И какие смешные пузатые были старинные рукомойники на кухне и у сарая, и как воевала с нами тётя, заставляя мыть руки перед едой! Мы всегда врали, что «уже», а она сердилась: «А почему раковина сухая? И сухое полотенце? Лгать – форменное безобразие! Форменное безобразие!»

Думаю, то лето стало таким памятным для меня ещё и потому, что я пережила свою первую влюблённость, жгучее чувство, со всеми его оттенками – от сладостных мечтаний и мучительной ревности до горечи разлуки.

И первые удары. Тогда, в то лето, я обнаружила, что в мире взрослых, близких мне людей, не всё так гармонично и справедливо, и мне было горько. Кому могла я доверить эту смутную догадку? Тёте? Деду? Да у меня и слов таких не нашлось бы. А моя подружка, моя сосна, понимала меня без слов, ей я облегчала душу, и она утешала меня, отвлекала от тяжких мыслей. В тот страшный, последний день в Валентиновке, увидев её распростёртой на земле, я на миг потеряла сознание. Гроздья размётанной калины и шапки поломанных хризантем каплями алой крови пробивались сквозь её золотисто-изумрудную, шелковистую хвою. Какой ужас и какое горе я пережила, было ведомо только мне.

Позже, в Москве, взрослые заметили у меня тик – я часто смаргивала, словно мне что-то попало в глаз. Врач объяснил это неврозом, связанным с переходным возрастом. Со временем это прошло.

* * *

Последуют и другие тяжёлые потери. Через год с лишним, весной, мы потеряем деда Ивана Владимировича – он опередит бабушку, Серафиму Михайловну, на полгода – не выдержит старое, исстрадавшееся сердце. Через несколько лет получим известие о смерти Сергея Павловича. Мама поедет на его похороны. А затем настанет черёд Елизаветы Фирсовны. От их родных придут сведения о Вальке, нашей летней подружке. Она уедет от матери и, как и предсказала наша тётя, построит себе благополучную и достойную жизнь. У неё будут дети, которые увидят более счастливое детство.

С Никой Гринберг (дочерью прекрасной пианистки Марии Гринберг и расстрелянного в тридцать седьмом году польского поэта-интернационалиста Станислава Станде) я буду дружить всю жизнь. Окончив Центральную музыкальную школу при Консерватории, она выйдет замуж за своего соученика, только по классу скрипки, Николая Забавникова. Оба окончат Консерваторию. Ника станет великолепным педагогом-концертмейстером в школе, где сама училась, подготовит несколько поколений музыкантов. Коля будет играть в квартете Бетховена, позже, когда квартет распадётся, займётся преподавательской деятельностью, станет профессором Консерватории. Уроки бедным, но талантливым молодым скрипачам будет давать дома и бесплатно, даже в тяжёлые годы перестройки. Они с Никой проживут в любви всю жизнь, у них будет сын, который пойдёт по стопам матери, изберёт фортепиано.

Перестройку мы встретим с энтузиазмом, будем бегать с пакетами еды и термосами с чаем на баррикады. Только Коля, этакий пессимист, будет ухмыляться нам вслед: «Вот увидите, идеалистки несчастные, опять вас обдурят. Употребят и бросят!» Когда розовая завеса рассеялась и мы прозрели, я оказалась менее ранимой. Ника с Колей были разочарованы, оскорблены, опустошены. Коля носил маску пессимиста и циника, а на самом деле был такой же идеалист, как и мы с Никой, как и многие из нашего окружения. Ника сделала попытку переселиться в Америку, по примеру их друзей-музыкантов. Съездила туда. Подготовила почву. Но Коля, «истинный русак», как он себя называл, ехать отказался. Пил. Похоже, он сознательно губил себя. Коленька с Никой ушли на рубеже нового тысячелетия. Не знак ли это? В грядущем мире нет места для честных, чистых, совестливых людей?