Это застряло в памяти

После концерта мы умываемся и нас сажают за детский стол ужинать. Застолье – не детское занятие. Мы быстро поглощаем разные вкусности и бежим в сад. Надо же снова всё пережить, обсудить. И моя сосна как будто радуется вместе с нами, то раскачает верхушку, то склонит её, то помашет ветвями, вся бронзовая в лучах заходящего августовского солнца. Сегодня особенно красивая, улыбается.

Мы отправляемся на волейболку. Народа в конце лета мало, доигрывают последние игры. Слабая надежда на чудо рушится – Никиты на площадке нет… В душе пустота. Да и остальные невеселы. До нас доходит, что это наши последние дни вместе, и компанией овладевает грусть.

Приедем ли мы в Валентиновку на будущее лето? И после? Увидимся ли мы когда-нибудь с Валькой? И будем ли мы встречаться в Москве, ведь начнётся учебный год, а мы учимся в разных школах, у каждой свои школьные подружки… Там уроки, домашние задания, вредные училки… Олька будет жить мечтой о комсомоле, у Ники продолжится морока с сольфеджио… Ника притворно оживлённо болтает, но не смешно. Мы расходимся по домам, впереди Олька, решительная и мрачная, сзади понуро плетутся остальные.

– Ну пока!

– Ага, до завтра!

* * *

Мы с сестрой подходим к террасе и останавливаемся. В доме происходит что-то необычное. На террасе никого, стол чист, но в комнатах суета, и кто-то плачет и причитает незнакомым голосом. Мы делаем щелку в двери и подслушиваем. Раз про нас забыли, то можно. Плачет тётя Магда и выкрикивает непонятное, пугающее. Ей, наверное, нехорошо, потому что плещется вода, гремит поставленный кем-то на пол таз, и мама нервно говорит, кажется, папе:

– Быстро нашатырный спирт, на подоконнике, там написано на пузырьке… Поживей, пожалуйста!

– Миленькая, деточка… – это говорит бабушка. – Ваня, подержи ей голову.

– Ну и что? – откашлявшись, продолжает тётя, задыхаясь и хрипя. – Где всё это? Всё было: семья, дом, муж – красавец, умница, прекрасный специалист, коммунист, – и ничего не осталось!.. Два высших образования, ответственный пост! Убили! Что он им сделал? Да, он учился в Германии, любил Германию, языком владел блестяще, знал Гёте, Гейне на память!.. Любил Бетховена, Баха! И за это статья?! Расстрелян! За что? За любовь к Гёте?! К Гейне?!

– Тише, Магдаша, тише, – шепчет ей мама.

– Пусть выговорится, выплачется, не останавливай её, дочка, – это дед, нет человека добрее, чем наш дедушка.

– Ах, – стонет тётя, – а пережить смерть сына! Кровью хотел смыть позор с отца!.. Это смертельный удар, а я живу! Таких много, да… но сколько же бед на меня одну!.. Подумать, мой Сашенька всё детство болел, слабый был, сердечник, ели плохо, голодали… Ах! Кто я теперь без них? Приживалка, бедная родственница, воспитательница племянников и племянниц… Кому я нужна?

– Ты нужна, ты всем нужна, – прерывающимся голосом говорит папа.

– Ни профессии, ни специальности, я была просто хорошая жена! И хорошая мать!.. Я воспитала прекрасного сына, я сделала всё, что могла, для меня не было никого ближе него… За что?! За что?! – страшно кричит тётя. Она притихает и некоторое время безмолвно плачет, потом, всхлипнув, хрипло выговаривает: – Дайте папиросу!

– К тебе привязаны наши девочки, – говорит мама. – Кстати, а где они?

– Да, да, где они? А где все мои, где? Понимаете, – мои! Мои! – Тётя плачет в подушку.

Дед выходит на цыпочках на террасу и ведёт нас к хозяевам наверх пить чай и доедать пироги. Туда ещё доносятся голоса снизу, потом всё успокаивается. Дед ведёт нас домой, укладывает спать и шепчет:

– Вот как в жизни бывает. А вы спите пока спокойно, мои голуби.

Бедная тётя Магда. Бедная, бедная наша Магдаша.

* * *

Ну вот и последнее утро на даче. Я просыпаюсь легко, сажусь в кровати. Я ещё с вечера придумала, что скажу на прощанье своей зелёной подружке, что ей пообещаю… Что такое?! Это другое окно! В этом окне всё не так! Не пойму… Огород, забор, лес – те, а где сосна? Где моя сосна? Вот тут же была!.. Напяливаю платье, еле попадая в рукава, бегу в сад. Все наши толпятся у забора Розы Марковны и смотрят к ней в огород. Сама Роза Марковна стоит посреди своего огорода и кричит. У ног её, подмяв забор, часть грядок и перегородив стволом вход на балкон, лежит моя сосна. Ей так не хотелось падать, и она сопротивлялась, цеплялась за деревья, за крышу, за провода, за мавританское крыльцо Розы Марковны, оставляя везде кисточки хвои, изломанные ветки и кусочки золотистой своей коры. Из моей груди вырывается стон, и я сажусь на траву. Слёзы катятся градом, и я уже больше туда не смотрю.

А Роза Марковна кричит, уперев руки в бока:

– Я это им так не оставлю! Они у меня насидятся! Всю родню пересчитаю! Всё оплатят, в ногах будут ползать! Думают, я на них управы не найду! Думают – вдова, беззащитная! Ошибаются! – Она идёт осматривать забор.

– Я ночью слышал – что-то ухнуло. Думал – гром. Эх, жаль! Отменное дерево было, всегда любовался, – огорчается Степан Палыч.

– Всё-таки дуралей этот Яшка, – сердится дед, – нашёл, на чём зло вымещать! Такое дерево взял да погубил, подлец!