Это застряло в памяти

В июле они с мужем остались со старушкой одни, Дина Михайловна в конце июня отбыла с садиком на дачу. Каждое утро Лёля с тревогой ждала тётю Паню, как свою спасительницу. Боб был занят работой и куплей-продажей машины и до ночи вместе с Коленькой пропадал в автомастерской. Сделка как будто должна была состояться. Поездка в Коктебель была намечена на первую половину августа. Он был постоянно не в духе, потому что по установленным в семье правилам в отсутствие Доры Михайловны он должен был спать в комнате у бабушки. Приходил домой поздно, старушка ночью его будила, и он не высыпался. Злился, ругал мамашу последними словами, а заодно и Паньку. Лёля напоминала ему, что тётя Паня работает в ночную смену. Попадало и Лёле, хотя оба понимали, что ей просто было бы не по силам одной справляться с бабушкой мужа. Для старушки перемена лиц тоже была стрессом. Каждое утро тётя Паня выходила от неё с ворохом простыней:

– Опять бабулька обмочилася, внучек проспал, судно ей не подал. Ей, бедненькой, мученье. Хорошо – лето, простирну, быстро высохнет.

Лёля включилась в домашнюю работу, ходила в магазины, чистила картошку, научилась варить нехитрые супы. У них с тётей Паней было много времени для разговоров, и та любила вспоминать молодость. Лёле надо было всего лишь задать ей наводящий вопрос:

– Тётя Паня, почему вы никогда не выходите слушать, как поют Коленька с Дорофеичем?

– Я, Лёль, всё в окно слышу. Сяду у окошка и слушаю. Петь я давно не пою, как Феденьку потеряла. А с ним мы пели, он на гитаре играл. На фронт с собой гитару взял, эта, что у Коленьки, другая, Дорофеич Коленьке подарил. Ой, как мы пели. Я и плясунья была. Мы с Федей в выходной бегали в Парк культуры. Отсюдова близко, через мост. Там оркестр – и духовой, и какой хошь – играли на танцплощадке, музыканты сменялися. Под такую музыку сами ноги плясать шли! Натанцуемся, аж ноженьки гудут. Кругом люди, молодые все, парочки вроде нас… Мне Федя лаковые лодочки купил. Модница была. Теперя уж не те годки… Куда я с такими ногами? Не-е-е… Чечётку умела, не вру!

Тётя Паня, сидя, притопнула под столом ногой в валенке сорокового размера и, легонько хлопая в ладоши в такт стремительной плясовой, стала напевать:

Как по улице Варваринской
Шёл домой Касьян Камаринский,
Заказал пивка две парочки
Для себя и для кухарочки,
Двадцать девять дней бывает в феврале,
В этот день все спят Касьяны на земле,
В этот день для них зелёное вино
Уж особенно пьяно, пьяно, пьяно.
А жена его калачики пекла,
Баба стройная, хорошая была,
Испекла один калачик горячо
Да уважила ещё, ещё, ещё.
Пресвятая Богородица,
Где мужик мой хороводится,
Бабе снится муж в весёлом кабаке,
Пляшет, пляшет весело́го трепака,
Ах ты, милый мой, Камаринский Касьян,
Ты сегодня именинник, значит, пьян,
Двадцать девять дней бывает в феврале,
В этот день все спят Касьяны на земле,
В этот день для них зелёное вино… Ух!..

Она отдышалась, как будто на самом деле отбивала чечётку, и рассмеялась. Обмахиваясь фартуком, заговорила:

– Вальсы любила. Один раз мы с Феденькой на соревновании в Парке культуры за вальс приз получили – фигурку собачки из папье-маше. В неё после Зинуля играла, а потом подевалася куда-то. Мы и заграничные танцы танцевали, медленные и быстрые. На нас все смотрели. Было такое дело, было… А теперя Феденька на том свете, царство ему небесное, а на меня и пёс не взлает… Эх, был конь, да уездилси…

Однажды Лёля всё-таки решила задать провокационный вопрос:

– Тётя Паня, это правда, что Дорофеич сидел?